— Дикарь! — говорил он иногда вслух, вспоминая
нищего.
Ночью он спал мало. С вечера читал Юнга и часов в десять, в
валенках и башлыке, вышел взглянуть на восход Близнецов. И на пороге сеней
оторопел: показалось, что свету божьего не видно, — так гулко шумел сад от
морозной бури, так бешено несла поземка. Но сад четко чернел над ее непрерывно
несущимися вихрями, и звезды огнем горели на черном чистом небе. Утопая в
снегу, нагибая голову от жгучей, захватывающей дух пыли, студент одолел гудящую
аллею и глянул в поле: темь, смутно волнующееся белесое море — и над ним, как
два страшных, то исчезающих, то появляющихся алмазно-голубых глаза, две ярких,
широко расставленных звезды…
Второй раз студент добрался до садового вала в двенадцатом
часу. Стало еще морознее и страшнее. Все спит мертвым сном, нигде ни огонька,
сад ревет властно и дико. Небо еще чище, чернее, звезды еще пламеннее. А над
белым морем метели — два других, еще шире раскинутых, кровавых глаза: Арктур и
Марс. Остро блещут зерна Волопаса, веером рассыпанные на горизонте за
мельницей. Близнецы, сдвинувшись, горят почти над головой…
«Замерзнет, черт!» — с сердцем подумал студент про нищего.
И всю ночь тревожно и однообразно стучали в темный дом,
заносимый снегом, плохо прикрытые ставни. До костей промерзнув на ветру,
студент заснул крепко, но потом стал сквозь сон томиться этим стуком. Он
очнулся, зажег свечу, оделся… Ставни уже не стучали. И, выйдя на крыльцо, он
услыхал отдаленную сонно-певучую перекличку петухов и замер от восхищения.
Свежо и остро пахло тем особенным воздухом, что бывает после вьюги с севера.
Тихая, звонкая ночь, вся золотистая от полумесяца, низко стоявшего над горой,
за долиной, мешалась с тонким светом зари, чуть алевшей на востоке.
Треугольником дрожащего расплавленного золота висела там Венера. Марс и Арктур
искрились высоко на западе. И все звезды, мелкие и крупные, так отделялись от
бездонного неба, так были ярки и чисты, что золотые и хрустальные нити текли от
них чуть не до самых снегов, отражавших их блеск. Горели огни по избам на селе,
петухи как бы убаюкивали нежно-усталый, склоняющийся полумесяц. И с звонким
скрипом, с визгом въезжала в ворота знакомая тройка — вся серо-курчавая от
инея, с белыми пушистыми ресницами…
Когда студент подбежал к саням, мать и кучер в один голос
крикнули ему, что на знаменской дороге лежит в снегу мертвое тело.
1909
Первая любовь
Из воспоминаний детства
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…
— Митя!
— Митька!
— Дмитрий Алексеевич!
— Бледнолицая собака!
— Да вставай же ты, наконец!
Я уже проснулся, но старался показать, что страшно
разоспался и не понимаю, в чем дело. Натягивая всеми силами на голову одеяло,
которое тащили с меня Петя и Лева, я только мычал и брыкал ногами. Но они не
унимались и, спрыгнув с подоконника, на котором сидели (влезли они из сада в
окно), остановились около кровати.
— Вот какой ты! — пробормотал в нерешительности
Петя. — Что с ним делать? Мы пропустим зарю…
— Уйдем, — своим обыкновенным, резким и
отрывистым, тоном сказал Лева. — Он не товарищ, а баба, старый колелый
лось! Влепим по кулаку, и уйдем!
— Я, брат, так влеплю, что ты… умрешь! —
неожиданно крикнул я, приподнимаясь и взмахивая кулаком так, как будто в нем
что-нибудь было. В эту минуту мне казалось, что я необыкновенно грозен и дик.
Но Петя и Лева, к удивлению моему, разразились самым
добродушнейшим хохотом и протянули мне руки.
Я, немного сконфуженный, пожал их, хмуро и нехотя, и опять
упал на подушку.
— Ну, идем же, идем! — сказал Петя. — Мы в
самом деле пропустим зарю.
Это было сказано так искренне-серьезно, что я сам испугался
мысли пропустить зарю. На что нам была эта заря, для чего мы друг другу давали
слово стеречь ее — я, право, теперь хорошо не объясню. Но тогда я думал, что
это необходимо. Нам ужасно нравилось выходить из дому чем свет, когда еще и
деревня, и темные поля, и далекий густой лес объяты мертвым сном и только на
востоке небо покрывается серебряными, светлыми полосами. Тогда нам казалось,
что мы совершенно одни и в свежем полутемном лесу действительно все таинственно
и первобытно. Мы, как настоящие индейцы, забирались в самую чащу сада и,
дожидаясь восхода солнца, садились в кружок и курили «трубку мира», или, иными
словами, трубку, утащенную у моего дяди. И хотя я был уже лет двенадцати и
отлично понимал, что все это игра, и даже совсем детская игра, но мне она так
нравилась, что я не мог не наслаждаться ею.
Поэтому я сейчас же вскочил и стал натягивать чулки.
— Солнце ведь еще не взошло? — спросил я
торопливо.
— Ты бы дрыхнул до обеда, — ответил Лева, —
да потом бы и спрашивал.
«Пугает! Не так уж и поздно», — подумал я, подходя к
умывальнику и ежась от утренней свежести, которая плыла в открытое окно.
Холодная струя воды заставила меня еще больше вздрогнуть и
окончательно проснуться. Торопливо умывшись, я был уже готов к походу. Мы
должны были отправиться нынче в дальний путь, в самый конец большого луга,
который был у нас за садом. Там начинался лес, и широкий луг переходил в узкие
овраги, каменистые и изрытые весеннею водою. Сегодня мы намеревались выкурить
там последнюю «трубку мира», чтобы распрощаться до лета. Был последний день
пасхальных каникул, и дня через два я должен был ехать в Орел, в гимназию.
— Берите же, — скомандовал Лева, — поскорее
луки.
Мы сейчас же надели луки и вылезли в окно на росистую траву
сада.
Солнце еще только всходило. На траве лежало холодное матовое
серебро росы, но по дорожкам земля уже отсырела и почернела. Светлый,
зеркальный пруд слабо дымился. Но отражения высоких, стройных осин были еще
неподвижны и ясны; соловей особенно звучно щелкал в молодой зелени. Утро только
начиналось.
Мы шли вниз, к пруду, по широкой береговой аллее. Лева был
предводителем. Он всегда любил быть первым, любил командовать нами, хотя и был
моложе меня и Пети года на два. Выглядывал он еще совсем мальчиком; коротко
остриженные белые волосы торчали на макушке; сложение было еще совсем детское.
Но, несмотря на это, он постоянно старался казаться большим, вечно сдвигал
брови над бегающими и дикими, как у зверька, глазками и хвалился, или, точнее
сказать, не хвалился, а искренне воображал, что он необыкновенно силен. Брови
он сдвигал главным образом для того, чтобы казаться грозным; при игре в
индейцы, когда мы назначали, кому кем или чем быть, Лева выбирал себе всегда
роль какого-нибудь особенно кровожадного краснокожего; называл он себя
постоянно «Черной пантерою», смеялся и дразнил Петю, когда тот, в какой-нибудь
стычке с мальчишками, раненный, садился и горько плакал и т. д. Но в душе
Лева был все-таки очень добрый и чуткий мальчик; по уму — очень сообразительный
и бойкий. Петя, напротив, был мальчик, которых можно встретить на каждом шагу.
