— Никит, — перебивал он иногда важно, — ты
что учишь?
Никитка решительно откашливался, краснел и отвечал сиплым
шепотом.
— Выучил?
— Нет еще.
— Ну, так стой, погоди, ребята, — продолжал
Догадун, — разгадай задачу… А вы все, ребята, тоже не дреми!
И он начинал:
— Шли пять стариц и несли они, ребята, по пяти
костылей. На кажном костылю — по пяти суков, на кажном суку — по пяти кошелей,
у кажном кошеле — по пяти пирогов, у кажном пирогу… к примеру сказать, по пяти
воробьев. Сколько это воробьев выходит?.. Ну-ка, барчук?
И с каким удовольствием барчук забивался тогда с Мишкой в
угол и каким торопливым шепотом начинал считан, воробьев, пока явившаяся за ним
кухарка не увозила их обоих на розвальнях домой!
Мать Мишки жила тогда у Волковых. Теперешний помощник
директора опытного поля ревел тогда по целым вечерам, если к нему не пускали
Мишку. У Мишки болели с лета губы от лопухов и козельчиков, и боялись, что это
пристанет к барчуку. Но Мишка успевал-таки иногда удрать в хоромы. Вечером он
внезапно влетал в детскую.
— Насилушка убёг, — говорил он, запыхавшись, и его
глазки сверкали радостью.
От него пахло снегом, зимней свежестью; он летел по сугробам
босой, в изорванной на животе рубашонке и коротеньких портчонках. Нянька с
неудовольствием поглядывала на него, грязного от сажи, оборванного и
взлохмаченного. Но Митя испускал при его появлении звонкий крик, настаивал,
чтобы Мишка непременно остался с ним в детской на ночь. Весь вечер они строили
на постели «кутки», были «нарочно разбойники», разглядывали и вырезывали
картинки…
«Как же так случилось, — думал Волков, — как могло
это случиться — эта голодная смерть?»
Его повезли в летний день в тарантасе в город в гимназию.
Мишка только за гумном успел увидеть его. Он с утра сидел в коноплянике, желая
проститься с ним. В дом, где была суета, его не пускала мать… И когда Митя
довольно холодно попрощался с ним, он повернулся, заплакал и тихо пошел по меже
к деревне, поддерживая одной рукой штанишки и ступая босыми ножками по горячей
пыли… Митя же глядел вперед, все мысли его заняты были только новым кепи…
В гимназии он стоял на актах и ждал книжки с золоченым
переплетом, а Мишка в это время стоял с плетушкой колоса около риги…
Надвигались зимние сумерки… все было серо, тихо в деревушке, приютившейся около
лощинки, среди снежных полей, слившихся с темным небом… слышались голоса баб,
скликавших выпущенных овец — «вычь, вычь, вычь!..» Покачивая бадьей, его мать
шла в лощинку за снеговой водою…
Митя в бессознательном веселье напивался на первых
студенческих вечеринках, а Мишка был в это время уже хозяин, мужик,
обремененный горем и семьею. В те зимние ночи, когда Митя, среди говора, дыма и
хлопанья пивных пробок, до хрипоты спорил или пел: «Из страны, страны
далекой…», Мишка шел с обозом в город… В поле бушевала вьюга… В темноте брели
по пояс в снегу мужики, не присаживаясь до самого рассвета: на санях были
навалены бочки с винокуренного завода. Иногда весь обоз останавливался… Сквозь
вьюгу и ветер слышалась перекличка, ругань… Мишке приходилось лазить по
сугробам, отыскивая дорогу, или одеревеневшими пальцами и зубами затягивать
оборвавшуюся завертку…
Когда Митя приезжал гимназистом на каникулы, он еще был
близок с Мишкой. Он просил его говорить ему «ты», они ходили с ним ловить перепелов,
вели задушевные беседы, лежа по ночам на межах, среди ржей. Но потом…
Волков закрыл лицо руками. Он вспомнил свою последнюю
встречу с Мишкой — месяца три тому назад, на Рождестве.
Волков был в деревне. На хутор съехалось много гостей. На
другой день Нового года задумали ехать в город, в театр, и ночью поехали на
тройках на станцию.
Ночь была страшно морозная и ветреная; сухой, мерзлый снег
визжал и скрипел под санями; за необозримым мертвым полем всходил красный
огромный месяц, и в его низком свете видно было, как задирала и дымилась
поземка. Волков, отвернувшись от колющего ветра, слушал визг саней и курил
папиросу; ветер разносил красные искры и доносил до него отрывки разговоров,
смех, звон бубенчиков на другой тройке… Кто-то крикнул: «Пошел», лошади
рванулись, ветер стал кидать снегом в лицо и размахивать и отбрасывать
обмерзший воротник. Волков приподнялся, чтобы поправить шубу… Чья-то пешая,
занесенная снегом фигура мелькнула перед ним.
На станции пришлось ждать долго, и когда Волков пошел пред
приходом поезда в залу третьего класса за билетом, то увидел эту фигуру около
дверей.
— Мишка! Ты? — воскликнул Волков.
И вдруг случилось то, от чего теперь у него облилось сердце
кровью: Мишка, прежде веселый, бойкий, торопливо сдернул шапчонку и ответил
испуганно и покорно:
— Я-с, Дмитрий Петрович…
— Ты зачем здесь? — спросил Волков, подавая ему
руку.
Он был в растрепанных лаптях, и углы воротника его рваного
зипуна торчали по-нищенски, закрывая исхудалое, больное лицо.
— Попроситься в город, — отвечал Мишка
простуженным голосом.
— Как попроситься?
— На машину…
— Да как попроситься?
Мишка слабо улыбнулся.
— Даром не проедешь, — сказал он тихо.
Волков купил ему билет, всунул его в руку ему. Мишка, стоя
без шапки, долго и безучастно глядел на билет.
В поезде Волков вспомнил про Мишку снова и пошел искать его.
В промерзлом, трещащем на ходу вагоне он увидел его около красной, раскаленной
печки.
— Ты зачем в город-то?
— Беда! — заговорил Мишка монотонно. — Може,
в городе что найду… Совсем обезживотел…
— Не может быть! — воскликнул опять Волков. —
Не может этого быть!.. Коллекции, гербарии… «Кормовая свекловица»… Какая
галиматья!
И, стискивая пальцы, стал хохотать и качаться, как от зубной
боли.
1893
На чужой стороне
На вокзале не было обычной суматохи: наступала Святая ночь.
Когда прошел курьерский девятичасовой поезд, все поспешили докончить только
самые неотложные дела, чтобы поскорее разойтись по квартирам, вымыться, надеть
все чистое и в семье, с облегченным сердцем, дождаться праздника, отдохнуть
хотя ненадолго от беспорядочной жизни.
Полутемная зала третьего класса, всегда переполненная
людьми, гулом нестройного говора, тяжелым теплым воздухом, теперь была пуста и
прибрана. В отворенные окна и двери веяло свежестью южной ночи. В углу восковые
свечи слабо озаряли аналой и золотые иконы, и среди них грустно глядел темный
лик Спасителя. Лампада красного стекла тихо покачивалась перед ним, по золотому
окладу двигались полосы сумрака и света…
Проезжим мужикам из голодающей губернии некуда было пойти
приготовиться к празднику. Они сидели в темноте, на конце длинной платформы.
