Лейтенанты взялись за весла. Шлюпка взяла курс на подводную лодку.
* * *
– Так как, говоришь, тебя звать? – проникновенно осведомился майор Жаворонок, мучительно сдвигая соболиные брови.
Он задал этот вопрос в восьмой раз.
В каюте было душно и жарко: Сережка изнемогал от всего сразу и по отдельности. В глаза бил яркий свет лампы. Глаза, однако, слипались: он смертельно устал. Его накормили до отвала – в силу необходимости для проведения следственных мероприятий, как сказал Жаворонок. К тому же до особого распоряжения предполагаемый материал следовало беречь.
Жарко было и самому майору. Он расстегнул ворот гимнастерки, на утонченном лице выступили крупные капли пота. Он то и дело вынимал надушенный платок и осторожно проводил им по шее и чуть порозовевшим щекам.
Глухо рокотали двигатели; лодка ушла на глубину.
– Сергей, – еле слышно ответил Остапенко.
– Сергей, а дальше?
– Семенович... Остапенко.
– Что ты делал на немецком корабле?
– Ничего... я ничего не мог делать...
– Что же – тебя туда сувениром взяли?
– Кем?
Деревенский пацан Сережка не знал этого мудреного слова.
Майор Жаворонок с досадой вздохнул:
– Слушай меня, парень. Сейчас не время шутки шутить. Ты попал в скверную историю. В очень скверную. Тебя взяли на вражеском боевом корабле. Ты понимаешь, что это значит? Чем ты там занимался – неизвестно. Ты знаешь, что полагается за сотрудничество с врагом?
Жаворонок прекрасно знал, чем занимались на вражеском корабле Сережка и Соломон. Но он нуждался в стопроцентной уверенности: он хотел быть уверен, что слышит правду, причем всю правду. К тому же страх и чувство вины неизменно располагают к сотрудничеству и никогда не бывают лишними.
То, что Сережка попал в скверную историю, тот понимал и сам. Не привыкать. Он уже и не представлял себе иных историй.
– Я не сотрудничал! Меня силком привезли... из концлагеря...
Курить на подлодке не разрешалось, но у майора был особый статус. Ему разрешалось все, и Жаворонок закурил. Дополнительный фактор, токсическое воздействие. Он не думал об этом, действовал по наитию.
– Да? А вот твой дружок поет другое...
Сережка тупо смотрел на особиста.
Соломон? Поет? С чего ему петь? С другой стороны, можно и спеть, если велят... Он и сам и споет, и станцует. Хотя станцевать у него вряд ли получится.
– Не понимаешь? – усмехнулся Жаворонок.
– Нет...
– Видишь ли, дружок твой дорогой говорит, что вы были добровольцами. Что вам пообещали свободу, безоблачную жизнь в Германии, если вы согласитесь работать на фашистскую науку.
Это звучало настолько бредово, что Сережка вновь не нашелся с ответом. Он и поверил Жаворонку, и не поверил.
– Как звали врача, который работал с тобой в лагере? – Майор резко сменил тему. Этот вопрос он задал в третий раз.
– Валентино...
– Опиши мне его.
Майор искал противоречия в показаниях, и они, конечно, случались. Остапенко путался. Валентино получался у него то высоким, то не очень, то брюнетом, то шатеном, то полным, то стройным. Самому Жаворонку все это начинало надоедать. Он щурился от табачного дыма.
– Ну так все же: что ты делал на корабле?
– Ничего...
– Хорошо. Допустим. Что с тобой делали на корабле?
– Уколы кололи...
– Какие?
– Откуда же мне знать...
– Больно было? – участливо спросил майор.
– В лагере больнее...
– Ну и дальше?
– Что дальше... плохо было... тошнило, рвало... поносило... сыпь была. Сознание потерял.
– Ладно. Мы сделаем тебе анализы и все проверим, – предупредил майор. – Еще что было?
– Еще в камеру водили...
– Что за камера?
– Не знаю... Там машины какие-то...
– Тоже было больно?
– Не, там не больно. Но потом все равно рвало. И волосы лезли...
Жаворонок задумался. Пока все совпадало с предположениями и прогнозами. Лучевая болезнь интересовала Лаврентия Павловича особенно.
– И ослабел, говоришь, сильно? – спросил он неожиданно.
– Да... ноги не ходят...
– Угу. А как же ты Месснера убил?
– Кого? – Остапенко наморщил лоб.
– Немца. С которого вы шмотки сняли.
Сережка разволновался. Он почувствовал, что его поймали на явном несоответствии, хотя он рассказывал чистую правду.
– Я не знаю, как оно получилось, – произнес он с горячностью. – Мы же вдвоем... Это как сила какая-то прилетела откуда-то. Мы не думали, что получится. Я и помню-то слабо. Он такой гад был...
– Гад, – согласился Жаворонок. – И все же? Как?
– Отвернули балясину железную... там была такая над койкой...
– Чем отвернули? – иронически усмехнулся майор.
– Крестом.
– Каким еще крестом?
– Вот этим, – дрожащими руками Сережка полез за пазуху, вывалил на ладонь погнувшийся крестик.
Жаворонок покачал головой:
– Так ты, выходит, верующий?
Остапенко пожал плечами. Ему было трудно определить свое отношение к религии. Он знал только, что крест его спас.
– А ведь пионером был небось? – Майор прищурился еще сильнее.
– Был. У нас все были...
– Пионер, а крест носишь. Ну-ка, снимай и давай сюда.
– Нет!
Сережка выкрикнул это звонко, страшно.
Он накрепко зажал крестик в кулак и отпрянул. В глазах его Жаворонок прочел готовность убить и его, особиста, как гада-Месснера, если понадобится, если он только посмеет посягнуть на крест. Ему уже приходилось видеть подобный огонь в очах фанатиков-мракобесов, которых он сутками выдерживал без сна, в стоячем положении, и которым мочился в лицо и расплющивал суставы.
– Ну-ну, – майор покачал головой.
Сережку трясло.
Вдруг глаза его, извергнув последнее пламя, закатились, и он грохнулся в обморок.
Глава седьмая
ДОПРОС ДИССИДЕНТА
Соломон Красавчик держался увереннее.
Это удивило майора Жаворонка: ведь парень, как-никак, совершил убийство, хотя бы и ненавистного фрица. Майор уже знал, что именно Соломон нанес основные удары, добившие Иоахима Месснера. Непонятно, как он вообще поднял тот здоровенный брус после такой жизни.
