XXIV
Трифон, войдя, тоже низко поклонился Мите, но молча, не
взглянув ему в глаза. Потом сел на скамейку перед столом и сухо и неприязненно
заговорил со старостой: в чем дело, зачем пожаловал? Староста поспешил сказать,
что его прислала барыня, что она просит Трифона прийти посмотреть пасеку, что
ихний пасечник старый, глухой дурак, а что он, Трифон, может, первый пчеловод
во всей губернии по своему уму и понятию, — и немедля вытащил из одного
кармана штанов бутылку водки, а из другого сало в шершавой серой бумаге, уже
насквозь промаслившейся. Трифон холодно и насмешливо покосился, однако поднялся
с места и достал с полки чайную чашку. Староста поднес сперва Мите, потом
Трифону, потом Федосье, — она с удовольствием вытянула чашку до донышка, —
и, наконец, налил себе. Выпив, он тотчас же стал обносить по второй, жуя ситник
и раздувая ноздри.
Трифон довольно быстро захмелел, однако не потерял своей
сухости и неприязненной насмешливости. Староста тяжко отупел после второй же
чашки. Разговор принял по внешности характер дружеский, но глаза у обоих были
недоверчивые, злобные. Федосья сидела молча, смотрела вежливо, но недовольно.
Аленка не показывалась. Потеряв всякую надежду, что она придет, ясно видя, что
это совершенно дурацкая мечта — рассчитывать теперь на то, что старосте удастся
шепнуть ей «словечко», если бы она даже и пришла, Митя поднялся и строго
сказал, что пора ехать.
— Сейчас, сейчас, успеется! — хмуро и нагло
отозвался староста. — Мне еще надо вам словечко по секрету сказать.
— Ну вот дорогой и скажешь, — сказал сдержанно, но
еще строже Митя. — Едем.
Но староста хлопнул ладонью по столу и с пьяной
загадочностью повторил:
— А я вам говорю, что дорогой этого нельзя говорить!
Выйдьте ко мне на минутку…
И, тяжко поднявшись с места, распахнул дверь в сенцы.
Митя вышел за ним.
— Ну, в чем дело?
— Молчите! — таинственно прошептал староста,
притворяя за Митей дверь и шатаясь.
— Об чем молчать?
— Молчите!
— Я тебя не понимаю.
— Молчите! Наша будет! Верное слово!
Митя оттолкнул его, вышел из сенец и остановился на пороге,
не зная, что делать: подождать еще немного или уехать одному, а не то просто
уйти пешком?
В десяти шагах от него стоял густой зеленый лес, уже в
вечерней тени и оттого еще более свежий, чистый и прекрасный. Чистое, погожее
солнце заходило за его вершины, сквозь них лучисто сыпалось его червонное
золото. И вдруг гулко раздался и прокатился в глубине леса, где-то, как
показалось, далеко на той стороне, за оврагами, женский певучий голос, и так
призывно, так очаровательно, как звучит он только в лесу, по летней вечерней
заре.
— Ау! — протяжно крикнул этот голос, видимо,
забавляясь лесными откликами. — Ау!
Митя соскочил с порога и побежал по цветам и травам в лес.
Лес опускался в каменистый овраг. В овраге стояла и ела баранчики Аленка. Митя
надбежал над обрыв и остановился. Она снизу глядела на него удивленными
глазами.
— Что ты тут делаешь? — спросил Митя негромко.
— Маруську нашу с коровой ищу. А что? — ответила
она тоже негромко.
— Что ж, придешь, что ли?
— Что ж мне даром ходить? — сказала она.
— Кто ж тебе сказал, что даром? — спросил Митя уже
почти шепотом. — Об этом не беспокойся.
— А когда? — спросила Аленка.
— Да завтра… Ты когда можешь?
Аленка подумала.
— Я завтра пойду к матери овцу стричь, — сказала
она, помолчав, осторожно оглядывая лес на бугре за Митей. — Вечером, как
стемнеет, и приду. А куда? На гумно нельзя, зайдет кто-нибудь… Хочете, в салаш
в лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, — даром я не
согласна… Это вам не Москва, — сказала она, засмеявшимися глазами глядя на
него снизу, — там, говорят, бабы сами плотят…
XXV
Возвращались безобразно.
Трифон не остался в долгу, поставил и с своей стороны
бутылку, и староста так напился, что не сразу сел на дрожки, сперва упал на
них, а испуганный жеребчик рванулся и чуть не ускакал один. Но Митя молчал,
смотрел на старосту бесчувственно, ждал, пока он усядется, терпеливо. Староста
опять гнал с нелепой яростью. Митя молчал, крепко держался, смотрел на вечернее
небо, на поля, быстро дрожавшие и прыгавшие перед ним. Над полями к закату
допевали свои кроткие песни жаворонки, на востоке, уже посиневшем к ночи,
вспыхивали те дальние, мирные зарницы, которые ничего не обещают, кроме хорошей
погоды. Митя понимал всю эту вечернюю прелесть, но теперь она была совсем чужой
ему. В мыслях, в душе стояло одно: завтра вечером!
Дома его ожидало известие, что получено письмо,
подтверждающее, что Аня и Костя будут завтра, с вечерним поездом. Он
ужаснулся, — приедут, побегут вечером в сад, могут побежать к шалашу, в
лощину… Но тотчас же вспомнил, что со станции их привезут не раньше десятого
часа, потом будут кормить, поить чаем…
— Ты поедешь встречать? — спросила Ольга Петровна.
Он почувствовал, что бледнеет.
— Нет, не думаю… Мне что-то не хочется… Да и сесть
негде…
— Ну, положим, ты бы мог верхом поехать…
— Да нет, не знаю… Собственно, зачем? Сейчас, по
крайней мере, не хочется…
Ольга Петровна пристально посмотрела на него.
— Ты здоров?
— Совершенно, — сказал Митя почти грубо. — Я
только спать очень хочу…
И тотчас же ушел к себе, лег в темноте на диван и заснул, не
раздеваясь.
Ночью он услыхал отдаленную, медлительную музыку и увидал
себя висящим над огромной, слабо освещенной пропастью. Она все светлела и
светлела, становилась все бездоннее, все золотистей, все ярче, все многолюднее,
и уже совсем отчетливо, с несказанной грустью и нежностью, зазвучало и запело в
ней: «Жил, был в Фуле добрый король…» Он затрепетал от умиления, повернулся на
другой бок и опять заснул.
XXVI
День казался бесконечным.
Митя как деревянный выходил к чаю, к обеду, потом опять шел
к себе и опять ложился, брал с письменного стола уже давно валявшийся на нем
том Писемского, читал, не понимая ни слова, подолгу смотрел в потолок, слушал
ровный, летний, атласный шум солнечного сада за окном… Раз он встал и пошел в
библиотеку, чтобы переменить книгу. Но эта прелестная своей стариной, своим
спокойствием, видом из одного окна на заветный клен, а из других на светлое
западное небо комната так остро напомнила ему те весенние (теперь уж бесконечно
далекие) дни, когда он сидел в ней, читая стихи в старых журналах, и показалась
такой Катиной, что он повернулся и быстро пошел назад. «К черту! — подумал
он с раздражением. — К черту весь этот поэтический трагизм любви!»
