Казалось, что вообще что-то стало отвлекать ее от него. Он
не мог спокойно думать о директоре. Но что директор! Казалось, что вообще над
Катиной любовью стали преобладать какие-то другие интересы. К кому, к чему?
Митя не знал, он ревновал Катю ко всем, ко всему, главное, к тому общему, им
воображаемому, чем втайне от него уже будто бы начала жить она. Ему казалось,
что ее непреоборимо тянет куда-то прочь от него и, может быть, к чему-то
такому, о чем даже и помыслить страшно.
Раз Катя, полушутя, сказала ему в присутствии матери:
— Вы, Митя, вообще рассуждаете о женщинах по Домострою.
И из вас выйдет совершенный Отелло. Вот уж никогда бы не влюбилась в вас и не пошла
за вас замуж!
Мать возразила:
— А я не представляю себе любви без ревности. Кто не
ревнует, тот, по-моему, не любит.
— Нет, мама, — сказала Катя со своею постоянной
склонностью повторять чужие слова, — ревность это неуважение к тому, кого
любишь. Значит, меня не любят, если мне не верят, — сказала она, нарочно
не глядя на Митю.
— А по-моему, — возразила мать, — ревность и
есть любовь. Я даже это где-то читала. Там это было очень хорошо доказано и
даже с примерами из Библии, где сам бог называется ревнителем и мстителем…
Что до Митиной любви, то она теперь почти всецело выражалась
только в ревности. И ревность эта была не простая, а какая-то, как ему
казалось, особенная. Они с Катей еще не переступили последней черты близости,
хотя позволяли себе в те часы, когда оставались одни, слишком многое. И теперь,
в эти часы, Катя бывала еще страстнее, чем прежде. Но теперь и это стало
казаться подозрительным и возбуждало порою ужасное чувство. Все чувства, из
которых состояла его ревность, были ужасны, но среди них было одно, которое
было ужаснее всех и которое Митя никак не умел, не мог определить и даже
понять. Оно заключалось в том, что те проявления страсти, то самое, что было
так блаженно и сладостно, выше и прекраснее всего в мире в применении к ним,
Мите и Кате, становилось несказанно мерзко и даже казалось чем-то
противоестественным, когда Митя думал о Кате и о другом мужчине. Тогда Катя
возбуждала в нем острую ненависть. Все, что, глаз на глаз, делал с ней он сам,
было полно для него райской прелести и целомудрия. Но как только он представлял
себе на своем месте кого-нибудь другого, все мгновенно менялось, — все
превращалось в нечто бесстыдное, возбуждающее жажду задушить Катю и, прежде
всего, именно ее, а не воображаемого соперника.
III
В день экзамена Кати, который состоялся наконец (на шестой
неделе поста), как будто особенно подтвердилась вся правота Митиных мучений.
Тут Катя уже совсем не видела, не замечала его, была вся
чужая, вся публичная.
Она имела большой успех. Она была во всем белом, как
невеста, и волнение делало ее прелестной. Ей дружно и горячо хлопали, и
директор, самодовольный актер с бесстрастными и печальными глазами, сидевший в
первом ряду, только ради пущей гордости делал ей иногда замечания, говоря
негромко, но как-то так, что было слышно на всю залу и звучало нестерпимо.
— Поменьше читки, — говорил он веско, спокойно и
так властно, точно Катя была его полной собственностью. — Не играй, а
переживай, — говорил он раздельно.
И это было нестерпимо. Да нестерпимо было и самое чтение,
вызывавшее рукоплескания. Катя горела жарким румянцем, смущением, голосок ее
иногда срывался, дыхания не хватало, и это было трогательно, очаровательно. Но
читала она с той пошлой певучестью, фальшью и глупостью в каждом звуке, которые
считались высшим искусством чтения в той ненавистной для Мити среде, в которой
уже всеми помыслами своими жила Катя: она не говорила, а все время восклицала с
какой-то назойливой томной страстностью, с неумеренной, ничем не обоснованной в
своей настойчивости мольбой, и Митя не знал, куда глаза девать от стыда за нее.
Ужаснее же всего была та смесь ангельской чистоты и порочности, которая была в
ней, в ее разгоревшемся личике, в ее белом платье, которое на эстраде казалось
короче, так как все сидящие в зале глядели на Катю снизу, в ее белых туфельках
и в обтянутых шелковыми белыми чулками ногах. «Девушка пела в церковном
хоре», — с деланной, неумеренной наивностью читала Катя о какой-то будто
бы ангельски невинной девушке. И Митя чувствовал и обостренную близость к Кате, —
как всегда это чувствуешь в толпе к тому, кого любишь, — и злую
враждебность, чувствовал и гордость ею, сознание, что ведь все-таки ему
принадлежит она, и вместе с тем разрывающую сердце боль: нет, уже не
принадлежит!
После экзамена были опять счастливые дни. Но Митя уже не
верил им с той легкостью, как прежде. Катя, вспоминая экзамен, говорила:
— Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и
читала-то так хорошо только для тебя одного!
Но он не мог забыть, что чувствовал он на экзамене, и не мог
сознаться, что эти чувства и теперь не оставили его. Чувствовала его тайные
чувства и Катя и однажды, во время ссоры, воскликнула:
— Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему,
все так дурно во мне! И чего ты, наконец, хочешь от меня?
Но он и сам не понимал, за что он любил ее, хотя чувствовал,
что любовь его не только не уменьшается, но все возрастает вместе с той
ревнивой борьбой, которую он вел с кем-то, с чем-то из-за нее, из-за этой
любви, из-за ее напрягающейся силы, все более возрастающей требовательности.
— Ты любишь только мое тело, а не душу! — горько
сказала однажды Катя.
Опять это были чьи-то чужие, театральные слова, но они, при
всей их вздорности и избитости, тоже касались чего-то мучительно неразрешимого.
Он не знал, за что любил, не мог точно сказать, чего хотел… Что это значит
вообще — любить? Ответить на это было тем более невозможно, что ни в том, что
слышал Митя о любви, ни в том, что читал он о ней, не было ни одного точно
определяющего ее слова. В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда
условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о
том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на
то, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то,
что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до
какого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовал
ее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душу
потрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?
IV
Она все больше менялась.
Успех на экзамене много значил. И все-таки были на то и
какие-то другие причины.
Как-то сразу превратилась Катя с наступлением весны как бы в
какую-то молоденькую светскую даму, нарядную и все куда-то спешащую. Мите
теперь просто стыдно было за свой темный коридор, когда она приезжала, —
теперь она не приходила, а всегда приезжала, — когда она, шурша шелком,
быстро шла по этому коридору, опустив на лицо вуальку. Теперь она бывала
неизменно нежна с ним, но неизменно опаздывала и сокращала свидания, говоря,
что ей опять надо ехать с мамой к портнихе.
