— Понимаешь, франтим напропалую! — говорила она,
кругло, весело и удивленно блестя глазами, отлично понимая, что Митя не верит
ей, и все-таки говоря, так как говорить теперь стало совсем не о чем.
И шляпки она теперь почти никогда не снимала, и зонтика не
выпускала из рук, на отлете сидя на кровати Мити и с ума сводя его своими
икрами, обтянутыми шелковыми чулками. А перед тем как уехать и сказать, что
нынче вечером ее опять не будет дома, — опять надо к кому-то с
мамой! — она неизменно проделывала одно и то же, с явной целью одурачить
его, наградить за все его «глупые», как она выражалась, мучения:
притворно-воровски взглядывала на дверь, соскальзывала с кровати и, вильнув
бедрами по его ногам, говорила поспешным шепотом:
— Ну, целуй же меня!
V
И в конце апреля Митя наконец решил дать себе отдых и уехать
в деревню.
Он совершенно замучил и себя и Катю, и мука эта была тем
нестерпимее, что как будто не было никаких причин для нее: что в самом деле
случилось, в чем виновата Катя? И однажды Катя, с твердостью отчаяния, сказала
ему:
— Да, уезжай, уезжай, я больше не в силах! Нам надо
временно расстаться, выяснить наши отношения. Ты стал так худ, что мама
убеждена, что у тебя чахотка. Я больше не могу!
И отъезд Мити был решен. Но уезжал Митя, к великому своему
удивлению, хотя и не помня себя от горя, все-таки почти счастливый. Как только
отъезд был решен, неожиданно вернулось все прежнее. Ведь он все-таки страстно
не хотел верить ничему тому ужасному, что ни днем, ни ночью не давало ему
покоя. И достаточно было малейшей перемены в Кате, чтобы опять все изменилось в
его глазах. А Катя опять стала нежна и страстна уже без всякого
притворства, — он чувствовал это с безошибочной чуткостью ревнивых натур,
и опять стал он сидеть у нее до двух часов ночи, и опять было о чем говорить, и
чем ближе становился отъезд, тем все нелепее казалась разлука, надобность
«выяснить отношения». Раз Катя даже заплакала, — а она никогда не плакала, —
и эти слезы вдруг сделали ее страшно родною ему, пронзили его чувством острой
жалости и как будто какой-то вины перед ней.
Мать Кати в начале июня уезжала на все лето в Крым и увозила
и ее с собой. Решили встретиться в Мисхоре. Митя тоже должен был приехать в
Мисхор.
И он собирался, делал приготовления к отъезду, ходил по
Москве в том странном опьянении, которое бывает, когда человек еще бодро
держится на ногах, но уже болен какой-то тяжелой болезнью. Он был болезненно,
пьяно несчастен и вместе с тем болезненно счастлив, растроган возвратившейся
близостью Кати, ее заботливостью к нему, — она даже ходила с ним покупать
дорожные ремни, точно она была его невеста или жена, — и вообще возвратом
почти всего того, что напоминало первое время их любви. И так же воспринимал он
и все окружающее, — дома, улицы, идущих и едущих по ним, погоду, все время
по-весеннему хмурившуюся, запах пыли и дождя, церковный запах тополей,
распустившихся за заборами в переулках: все говорило о горечи разлуки и о
сладости надежды на лето, на встречу в Крыму, где уже ничто не будет мешать и
все осуществится (хотя он и не знал, что именно все).
В день отъезда зашел проститься Протасов. Среди гимназистов
старших классов, среди студентов нередко встречаются юноши, усвоившие себе
манеру держаться с добродушно-угрюмой насмешливостью, с видом человека, который
старше, опытнее всех на свете. Таков был и Протасов, один из ближайших
приятелей Мити, единственный настоящий друг его, знавший, несмотря на всю
скрытность, молчаливость Мити, все тайны его любви. Он глядел, как Митя
завязывал чемодан, видел, как тряслись его руки, потом с грустной мудростью
ухмыльнулся и сказал:
— Чистые вы дети, прости господи! А за всем тем,
любезный мой Вертер из Тамбова, все же пора бы понять, что Катя есть прежде
всего типичнейшее женское естество и что сам полицеймейстер ничего с этим не
поделает. Ты, естество мужское, лезешь на стену, предъявляешь к ней высочайшие
требования инстинкта продолжения рода, и, конечно, все сие совершенно законно,
даже в некотором смысле священно. Тело твое есть высший разум, как справедливо
заметил герр Ницше. Но законно и то, что ты на этом священном пути можешь
сломать себе шею. Есть же особи в мире животном, коим даже по штату полагается
платить ценой собственного существования за свой первый и последний любовный
акт. Но так как для тебя этот штат, вероятно, не совсем уж обязателен, то
смотри в оба, поберегай себя. Вообще, не спеши. «Юнкер Шмит, честное слово,
лето возвратится!» Свет не лыком шит, не клином на Кате сошелся. Вижу по твоим
усилиям задушить чемодан, что ты с этим совершенно не согласен, что этот клин
тебе весьма любезен. Ну, прости за непрошеный совет — и да хранит тебя
Никола-угодник со всеми присными его!
А когда Протасов, тиснув Мите руку, ушел, Митя, затягивая в
ремни подушку и одеяло, услыхал в свое открытое во двор окно, как загремел,
пробуя голос, студент, живший напротив, учившийся пению и упражнявшийся с утра
до вечера, — запел «Азру». Тогда Митя заспешил с ремнями, застегнул их как
попало, схватил картуз и пошел на Кисловку, — проститься с матерью Кати.
Мотив и слова песни, которую запел студент, так настойчиво звучали и
повторялись в нем, что он не видел ни улиц, ни встречных, шел еще пьянее, чем
ходил все последние дни. В самом деле было похоже на то, что свет клином
сошелся, что юнкер Шмит из пистолета хочет застрелиться! Ну, что ж, сошелся так
сошелся, думал он и опять возвращался к песне о том, как, гуляя по саду и
«красой своей сияя», встречала дочь султана в саду черного невольника, который
стоял у фонтана «бледнее смерти», как однажды спросила она его, кто он и
откуда, и как ответил он ей, начав зловеще, но смиренно, с угрюмой простотой:
— Зовусь Магометом я…
и кончив восторженно-трагическим воплем:
— Я из рода бедных Азров,
Полюбив, мы умираем!
Катя одевалась, чтобы ехать на вокзал провожать его, ласково
крикнула ему из своей комнаты, — из комнаты, где он провел столько
незабвенных часов! — что она придет к первому звонку. Милая, добрая
женщина с малиновыми волосами сидела одна, курила и очень грустно посмотрела на
него, — она, вероятно, все давно понимала, обо всем догадывалась. Он, весь
алый, внутренне дрожащий, поцеловал ее нежную и дряблую руку, по-сыновьи
склонив голову, и она с материнской лаской несколько раз поцеловала его в висок
и перекрестила.
— Эх, милый, — с несмелой улыбкой сказала она
словами Грибоедова, — живите-ка смеясь! Ну, Христос с вами, поезжайте,
поезжайте…
VI
Сделав все то последнее, что нужно было сделать в номерах,
уложив свои вещи в кривую извозчичью пролетку при помощи коридорного, он
наконец неловко уселся возле них, тронулся и тотчас же почувствовал то особое,
что охватывает при отъезде, — кончен (и навсегда) известный срок
жизни! — и вместе с тем внезапную легкость, надежду на начало чего-то
нового. Он несколько успокоился и бодрее, как бы новыми глазами стал глядеть
вокруг. Конец, прощай Москва и все, что пережито в ней! Накрапывало, хмурилось,
в переулках было пусто, булыжник был темен и блестел, как железный, дома стояли
невеселые, грязные. Извозчик вез с мучительной неспешностью и то и дело
заставлял Митю отворачиваться и стараться не дышать. Проехали Кремль, потом
Покровку и опять свернули в переулки, где в садах хрипло орала к дождю и к
вечеру ворона, а все же была весна, весенний запах воздуха. Но вот наконец доехали,
и Митя бегом кинулся за носильщиком по людному вокзалу, на перрон, потом на
третий путь, где уже был готов длинный и тяжелый курский поезд. И из всей
огромной и безобразной толпы, осаждавшей поезд, из-за всех носильщиков, с
грохотом и предупреждающими покрикиваниями кативших тележки с вещами, он
мгновенно выделил, увидал то, что, «красой своей сияя», одиноко стояло вдали и
казалось совершенно особым существом не только во всей этой толпе, но и во всем
мире. Уже пробил первый звонок, — на этот раз опоздал он, а не Катя. Она
трогательно приехала раньше его, она его ждала и кинулась к нему опять с
заботливостью жены или невесты:
