Что тут сказать? Это была ужасная ночь сплошной борьбы…
Когда винные пары повыветрились из его воспаленной головы, он что-то осознал,
принялся покаянно целовать мне ноги, стал искренне каяться. Заснуть я, конечно,
не смогла, так и лежала до завтрака, судорожно удерживая трусики, а он — он
быстро заснул у меня за спиной, захрапел… Такая получилась памятная брачная
ночь.
На вторую ночь я очень доверчиво высказала ему все, что
думала, ничего не требовала, только просила понять меня. Он угрюмо молчал,
видно, переживал свою двойную неудачу, потом спросил только: — Но ласкать-то
тебя мне можно хоть потихонечку? Я кивнула головой, но снова горько мне стало:
опять все не так! Опять ни слова о своей любви и нежности, никаких знаков
внимания ко мне, опять только о своей потребности.
Я повернулась к нему спиной, и он под одеялом потихоньку
стал гладить мои плечи, начал добираться до груди, целовать шею, потом вновь
воспламенился и, вытащив напряженный член, попытался его сунуть куда-то между
моих ног, не рискуя уже сдирать мои трусики. Непроизвольно я лягнула его задом,
ему, видимо, стало больно и он впервые за все месяцы нашего знакомства поднял
на меня голос:
— Ты что себе позволяешь? В конце концов, я твой
законный муж!
— Вот и обращайся в суд по закону. А я спать хочу!..
Ясное дело, видок у нас к завтраку был не лучший. Но родители и прибывшие
догуливать гости вроде бы ничего не замечали. Тактичные были люди. На следующую
ночь он грустно спросил: — Что же мне делать Настя?
И я опять заметила: мне делать, а не нам, Настя, а не
Настенька, и хоть бы грамм любви или восхищения, хоть бы намек на то, как я ему
нравлюсь, какая я статная да красивая, что он без конца говорил мне раньше.
Вот такая волынка и протянулась до самой ленинградской
свадьбы. А там мне уже жалко его стало, крепится, истощал, на себя прежнего не
похож. Я ему шепнула: — Ладно уж, сегодня…
Надо было видеть, как просияли его глаза, выпрямилась спина!
И вот мы остались вдвоем в моей комнате. Я спрашиваю его:
— Ну что ты будешь делать? Как ты все это
хочешь?? — а сама жду, что он все- таки скажет о своей любви, прижмет мою
голову к своей груди, нашепчет ласковые слова. И вдруг слышу трезвое и
конструктивное: — Не беспокойся, вопрос я изучил, тебе почти не будет больно,
только ты меня слушайся. — О Господи!.. Он по-деловому быстро сбросил с
себя одежду и при свете ночника спросил: — Можно тебя раздеть?
…Болван! Да разве так спрашивают? Этого же добиваются
лаской! Я сдержанно кивнула, и он принялся трудиться, снимая с меня одежды.
Ловко, надо сказать, это у него получалось, видно, не впервые он расстегивал
крючки на лифчике и сдергивал с женщин штанишки. Так впервые я оказалась перед
мужчиной совсем нагая. Хоть и при еле видном свете ночника, но все же голая. И
он был совсем обнаженный — во всех подробностях. Я стояла около кровати и не
знала, что делать.
— Значит так. Лучше всего, если ты поперек кровати
станешь задом ко мне и упрешься в нее локотками.
Не возражая, я послушалась и оказалась в позе кобылы перед
приемом жеребца. Я, Анастасия, гордая Артемида, человек, и вдруг — в позе
кобылы! Он хлопотливо попросил меня развести ноги пошире, и принялся шарить
своим членом в поисках входа в мое причинное место. То ли нашел, то ли нет, не
знаю, он резко надавил, и невероятная боль рванула изнутри все мое тело, свела
спазмом низ живота, скрутила всю брюшину и отозвалась острой иглой, пронзившей
насквозь сердце. Я вывернулась, вскочила и не помня себя, какую свинцовую плюху
от плеча ему закатила!..
Как он отлетел в угол, как поднялся на ноги, с каким рыком
занес руку, чтобы одним махом сбить мне голову, какой животной ненавистью
сверкнули его глаза в полумраке!.. Простонав, усилием воли он сдержал себя и
рухнул в постель, утепляя глухие рыдания в пухлой подушке. Впервые я видела и
слышала не в кино, а в натуре такое мужское горе. Я кинулась к нему, обняла
его, стала утешать, но он отбросил меня, лихорадочно оделся и вышел. Только и
услыхала я, как громыхнула дверь в прихожей. И родители, конечно, услыхали. А я
упала ничком и ни одной мысли, ни одного слова не было у меня в голове, лишь
резкая боль в промежности и — ни капли крови. Не туда, видно, он палку свою
толкал…
Вот так мы и жили, молодые и красивые. Днем веселые,
оживленные, на людях и с людьми, а ночью я забивалась носом к стенке и лежала
вся окаменев, пока не понимала, что он уснул. Тогда и с меня уходило
напряжение, я забывалась до утра. Медовый месяц, одним словом, жизнь слаще
сладкого!
Стоит ли долго тянуть это повествование? На некоторое время
мы расстались, чтобы я, уже замужняя дама, получила свой диплом в ЛИТМО конечно
красный, без единой четверочки за все пять лет. И предложили мне, само собою,
аспирантуру при моей же кафедре, но я отказалась ко всеобщему огорчению:
дескать, должна следовать к месту работы супруга. Ну, все, разумеется, уже
знали, кто есть мой супруг и кто его папаша, и отношение ко мне изменилось.
Едва заметно, но изменилось: вот она какая оказалась, простушка наша
принципиальная и чистосердечная — надолго наперед все пресекла и хладнокровно
заловила в свои сети такого вот золотого простодушного парня. Значит, держать с
нею ухо надо востро, ибо простота ее показушная, а под нею — истинные взгляды,
даже страшноватые в сочетании безошибочно-компьютерной точности и
прихватисто-делового цинизма. И, конечно, дали мне пышные — не как рядовой
выпускнице — рекомендации для устройства на работу в Москве. Немного таких
осталось, что по-прежнему верили прямодушию своей Артемиды, да я и не опровергала
никого, только сама для себя сделала решающий вывод: насколько же неочевидной
бывает самая прямая очевидность. И отсюда проистекал еще более серьезный вывод,
к которому я не могла не прийти, лежа ночами на своей одинокой подушке и
прокручивая столь блистательное на внешний взгляд начало своей жизни. Вот
получила я одну за другой три золотые медали: первую — в школе, и это дало мне
право пойти без особых испытаний туда, куда считалось справедливым и
престижным. Но туда ли я пошла? Да, учеба и здесь давалась мне легко, потому
что я еще в школе научилась систематически и логично осваивать любой предмет.
А, может быть, еще в школе не надо было мне так равномерно преуспевать, а найти
прежде всего то самой близкое своей душе, что составляло бы для нее постоянный
восторг? Ведь не случайно в техническом вузе, где я считалась восходящей
звездой в области конструирования томографов, я инстинктивно и необратимо
захотела заниматься историей культуры своего народа, и у меня достало сил и
тут, в экскурсбюро стать маленькой восходящей звездой. Так, может быть, надо
мне было посещать такую школу, где сумели бы раскрыть и развить самую сильную
мою сторону, а не усреднение подготовить так, что я (и все мои одноклассники)
двинулись вполне случайными дорогами? А я, возможно, наиболее случайной из
всех, так как у них-то оставалось время для своих увлечений, а у некоторых даже
для тех кружков, студий или секций, что были ближе их душе… Но где такую школу
можно найти, назовите мне? А я технарь по образованию, хорошо знала, что чем большая
угловая ошибка при вылете снаряда и чем больше заданная ему изначальная
скорость, тем дальше он упадет от цели. Вот какая оказалась цена двух моих
золотых медалей — за школу и за вуз, они стремительно уносили меня от моего же
изначального счастья, от человеческой самореализации.
