Я остановился, опешил. Мифологически чудовищный лик чудесным
образом тотчас обратился в обаятельное спокойное лицо, прежний небрежно-
горделивый голосок обронил одно только слово: «Извините!», и она вновь бодро и
часто зацокала каблучками своих супермодных туфелек, легко передвигаясь вперед.
Иначе говоря, под всем этим импортным шмутьем и обликом живет и, как оказалось,
терзается душа, глубоко исстрадавшаяся по совсем другим отношениям.
Женская душа, которая и на дух не выносит эту готовность
современных мужчин переложить, на нее не только бремя полной самостоятельности,
но еще и содержания семьи. Это значит, что в сердцевине своих взглядов и не
очень-то далеко от поверхности Лариса держит идеал, который чуть выше был
сформулирован устами литовской женщины; это значит, что весь ее независимый
облик и манеры типа «эмансипе» — не более, чем хорошая мина при плохой игре. У
меня уже не было сомнений в том, что ей больше — неизмеримо сильнее! хотелось
бы жить «за мужем», за спиной человека, который и принимал бы на себя основную
меру решений и основную нагрузку по обеспечению реального достатка семьи. Я
отлично, отчетливо понял, каких неимоверных усилий, какого перенапряжения
психики требовал, причем практически неспрестанно, тот облик и тот уровень
жизни, который приняла на себя Лариса. Так в подобном ли состоянии почти
непрерывного стресса из-за принимаемых трудных решений счастье женщины?
И еще один простенький вопрос: а соответствует ли ее образ
лидирующего поведения нашим вековечным и тысячелетним традициям и
представлениям о роли женщины в семье?
И еще более простенький: а разве не оказались в
значительнейшем проценте все наши русские (украинские, белорусские, казахские и
т. д.) женщины в ситуации той же модели, которую явила мне восхитительная
элегантная женщина Лариса Губина? Разумеется, дело не в атрибутах облика: путевая
железнодорожная рабочая Марфа Никитична выглядит, конечно, иначе, чем она, и
занятия у нее иные. Но мучительное раздвоение единой сущности в принципе то же:
принудительная сила обстоятельств, толкающая к принятию самостоятельных решении
и непомерному труду, с одной стороны, и вековечное стремление (подавленное)
жить за мужем, поильцем, кормильцем, защитником.
И теперь: разве Томила в замужестве за Егором, разве
Анастасия в замужестве за Олегом жили по модели, изложенной литовской женщиной?
Нет, общественная ситуация толкала их к модели, представленной американкою. И
отсюда — из жизненной установки — проистекали многие драматические сложности их
биографии. А не только из непроглядной сексуальной серости, как утверждает моя
дорогая Нина Терентьевна.
Выходит, что автор целиком за литовский.(точнее,
домостроевский вариант)? АН, нет, не будем торопиться, дело выглядит много
сложнее. И сложность эта проистекает из удивительной изменчивости всех
институтов на Земле. Мы постараемся, конечно, вычленить ядро проблемы, но
должны себе отчетливо представить и всю ее многосложность, и связь — каждый раз
свою — с обстоятельствами бытия.
Сначала об этой связи. На что уж в качестве извечных,
незыблемых постулатов воспринимаются постулаты, гениально сформулированные в
Ветхом Завете: не убий, не укради, чти отца своего и иные. Но, во-первых,
вспомним, что заветы эти в свое время были восприняты как крутое диссидентство,
как нарушение исконных нравственных норм (сравним прежнее: «Око за око» — и
новое: «Если ударили тебя по одной щеке, подставь другую»).. Во-вторых,
вспомним, что совсем недавно, еще в прошлом веке у некоторых северных народов
счастливым считался тот отец, у которого был сын, способный лишить его жизни.
Да только ли на Ледовитом океане? И в Японии не столь уж давно были счастливы
те родители, которых сын мог сбросить в пропасть, лишить дыхания, либо другим
способом отправить в почитаемую страну предков. Как же так: общечеловеческие
«чти отца своего», «не убий» и тут же, вернее, много позже этого…
Так вот: не человек для субботы, а суббота для человека, как
справедливо утверждали древнееврейские мыслители, не человек для морали, а
мораль для человека, для выживания его рода. И поскольку условия выживания в
разных странах в разные времена отличались разительно, то полярно
противоположный лик, случалось, являла и категория нравственности. Вернемся же
к эскимосам и японцам недавно прошедших времен: в условиях жесточайшего голода
род, племя могли выжить и продлить свое существование только за счет
распределения оставшихся крох пищи и жира между молодыми и сильными. Так что
же: оставлять брошенных в голоде и холоде стариков на долгую и мучительную
смерть, либо же мгновенно избавить их от страдания? Что в этих экстремальных
обычаях, типичных для жизни народности, морально, что аморально? А ведь из
условий бытия вытекают и представления о сыновьем долге, прямо противоположные
христианским заповедям. Еще пример: самоубийство — тяжкий грех, самоубийц по
христианским канонам даже нельзя хоронить на общих кладбищах. Но вот повесть Ч.
Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря»: нивхи-рыбаки, унесенные на лодке в
море, один за другим уходят за борт, в физическое небытие, чтобы сохранить
остаток воды для поддержания жизни единственного ребенка, оказавшегося с ними.
Чтобы не прервалась нить родовой жизни, которая тянется из безмерной глубины
прошедших тысячелетий и не должна пресечься. Как относиться к таким
самоубийцам, как относиться к нашим воинам, положившим живот за други своя?..
Такова была прелюдия к россыпи совершенно несхожих фактов,
которые сейчас воспоследуют.
Уклад жизни Ларисы Губиной, о которой я чуть выше поведал,
побудил ее, вполне эмансипированную женщину, эту эмансипацию возненавидеть.
Сравним: в многочисленных романах недавних писателей-деревенщиков исповедывался
в качестве идеала образ русской женщины априорно, изначально весьма далекий
даже от мысли об эмансипации, то есть довольных тем укладом, по которому
тоскует модерная Лариса. Их строй жизни (в том числе и семейный) своим корнями
уходил в те прошлые обстоятельства православной сельской жизни, когда и общине,
и в семье, по определению писателя-деревенщика XX века В. Белова, царил лад. Но
вот проблема: лад ли царил? Писатель-деревенщик, но только XIX века А.
Энгельгард в своих письмах «Из деревни» доказывает, что жалкой ролью и
бесправным местом своим в семье русская женщина была очень и очень недовольна.
Писатель- помещик принялся сдавать на обработку свой лен не главам семей,
мужикам, а непосредственно женщинам и платил непосредственно бабам, из рук в
руки. Что он получил? Выражаясь языком экономики, бурный рост
производительности труда, который возникает тогда, когда труд подневольный
заменяется трудом на себя. Как ни ругался раньше мужик, а бабы и половины
пеньки не наминали против того, что мяли теперь, работая на себя. «Это мне
говорили сами бабы: „Чаво я буду дома из сил выбиваться на хозяина? А тут я на
себя работаю“.
И до какой степени на себя работали, так отделяли
собственные интересы от забот патриархальной, домостроевской семьи, что бывало
в доме нечем было платить за повинность, хлеба нет, а у бабы все есть — и
Деньги, и хлеб, и наряды, а взять этого хозяин не моги, иначе бунт будет на всю
деревню, и другие бабы ее поддержат.» И о том А. Энгельгард писал, что рьяными
и первыми противниками больших патриархальных хозяйств опять же были бабы.
