В такой душевной тишине, в такой безмерной нежности я и
уснула, будто растаяла в небытии.
Сколько часов прошло в этом состоянии полного исчезновения,
не знаю, но что-то извне принялось беспокоить меня, домогаться моего внимания.
Свет из незашторенного восточного окна? Я начала поворачиваться от него к Егору
и почувствовала, что помеха связана с ним: нечто твердое, как полено, что до
этого давило мне в бедро, столь резко после моего движения уперлось в низ
живота, что я даже ойкнула — от неожиданности и боли. Я открыла глаза, еще
ничего не осознавая, ничего не понимая со сна, и протянула руку к источнику
давления. Егор спал, его дыхания не было слышно, а член его, вытаращившись,
напружившись, раздувшись до непомерных размеров, каменно торчал, готовый
пропороть мое тело!
Переводя дыхание от этого «открытия», я легла на спину и
принялась тихонько и нежно играть рукой с этим «явлением природы», воплощением
мужского естества. Он был и твердым, как дерево, и мягким, как нежный шелк, и
горячим, как кровь, и прохладным, как тень у ручья. Он был живым! В ответ на
мои движения, он стал расти в длину, набухать в толщину, Хотя, казалось бы,
куда уж дальше! Мелькнула на краю сознания мысль: неужели это «нефритовое
копье», как пишут китайцы, да какое там копье, этот нефритовый столб — толщиной
и длиной мало что не с детскую ногу, мое лоно сможет вместить? Мелькнула и
исчезла, потому что все мысли ушли, все вспыхнули разом и сгорели: хочу! Хочу!
И ничего другого. Огненное желание скрутило меня и бросило вверх, как сухой
лепесток в огне пожара. Да что же это происходит? Что делается? Уже два года
живем, почти ни одного дня не пропускаем без близости, а безумная страсть все
больше воспаляет меня — всю целиком, и тело, и разум, и душу, и кости, и жилы —
всю, всю! Это я холодная Артемида, это я — бесстрастная наложница всех
предшествующих мужчин, которые обладали моим телом? Да неужели сейчас здесь, в
этой постели одалиска, готовая безумствовать в своей страсти, — это та же
женщина, что и в прошлые годы?.. О, Егор, что же ты сделал со мной, на какие
клавиши нажал, какие клеммы подпаял, что я стала. счастливой, что я познала
могущество любовного пожара? О, спасибо тебе, люблю, люблю, люблю тебя!..
Он проснулся, судя по дыханию, и лежал молча, потом обнял
меня без слов и крепко прижал. Я уже не могла ждать!
— Скажи мне: сейчас я буду тебя е..! — Сейчас я
буду тебя е..! — как эхо шепотом повторил он…
Я ринулась на него — и уже ничего, даже смерть не смогла бы
меня остановить! О, как глубоко вошел этот нефритовый столб в мои ложесна — и
что было потом! Буря, ураган, крик, плач, царапание, слова, которые нельзя даже
представить себе! Сколько времени это продолжалось? Не знаю! Я была сверху,
потом снизу, потом я была спереди, потом была сзади, он крутил меня по-всякому,
я изгибалась сама, и наконец — страшное его рычание и могучие толчки, как
жгучие выбросы из шланга, который раз за разом заливал под невероятным
давлением мое нутро…
И хоть я почти ничего в этом огненном смерче не помню, все
же нечто я поняла: это свое совершенно измененное сознание, которое перенесло
всю меня в другое измерение, в мир совсем иных возможностей. О чем я говорю?
Мне приходилось читать и даже видеть по телевидению углеходцев, и наших, и
западноукраинских, и индийских: после костра остается большая груда пылающих
углей, и люди один за другим спокойно идут по ним, а потом показывают свои
розовые, необожженые ступни. Необожженные при температуре 800 °C! А при
100°, как известно, кожа горит, как бумага. Углеходцы говорят, что все дело в
измененном состоянии сознания — в настрое, который в реальности позволяет
совершать то, что зовется чудом.
К чему это я? К тому, что во время экстаза я схватила его
руки и притянула к своим соскам: крепче, крепче! — кричала я. Он боялся
причинить мне боль, но я с такой силой сжала его ручищи, лежащие на моей груди,
что ему ничего другого не оставалось, как сдавить соски, будто они не живые.
Волна неземного восторга унесла меня ввысь — и раз, и другой, и третий!
— Еще! Еще! Еще! — оргазм следовал за оргазмом,
один невероятнее другого, а я вкладывала свои соски в его руки и требовала:
Сильнее! Сильнее! Дави!.. Но когда все это самадхическое — другого слова не
нахожу — упоенье завершилось, и мы, тихо прильнув друг к другу, отдыхали, он не
смог удержаться: с явной опаской осмотрел мою грудь — на ней не было ни-че-го,
никаких следов! Да и я чувствовала себя легко, опустошенно, сладко — ни
признака какой-либо боли, хотя стальные пальцы его таковы, что способны в
боевой схватке легко переломить предплечье или на спор согнуть кочергу.
Ни-че-го! Ни сле-да! Вот где — в ином мире, в ином состоянии была я в момент
своего безумства. А вернее — наивысшего взлета своей страсти.
Да, не думаю, чтобы хоть кто-либо мог увидеть даже отдаленно
схожий портрет той буйной одалиски, необузданной жрицы любви в озабоченной
бытовыми заботами домохозяйке или в вежливо-приветливой институтской «ученой
дамочке»!
Конечно, страсть и ее протуберанцы были максимально сильными
проявлениями моего нового замужнего состояния. Прежние загсовские свидетельства
как раз ни о чем глубоком не свидетельствовали, потому что я душою своей в
основном жила отдельно от бывших супругов: у них была своя жизнь, свои
интересы, у меня — своя. А теперь я была за-мужем, и его дела и заботы стали
моими собственными, потому что жгучий интерес вызывало у меня буквально все,
что имело отношение к этому человеку, который мощно втянул меня в свою орбиту,
как притягивает Земля Луну, или как Солнце держит на вечной привязи и
заставляет вращаться вокруг себя Землю.
Он уже не был офицером, а я никогда до того не была в роли
офицерской жены, но, кажется мне, я с готовностью и искренней радостью стала
для него именно такой женщиной, какой может быть офицерская жена в ее пределе,
в идеале этого слова. Когда он приходил усталый и озабоченный, я не
выворачивала на его голову зловонный горшок мелких и крупных неприятностей, не
вываливала на стол жалобы (а сколько бы их набралось!) на эти сдуревшие цены,
на непослушание детей, на коварство сослуживцев, нет! Я всегда помнила старую
русскую присказку: «Ты меня напои, накорми, в баньке помой, а потом и
выпытывай». И когда он оттаивал и приходил в себя, я с жадностью расспрашивала
его о новых поворотах его петлистого пути к концерну, так или иначе оценивала
его возможных попутчиков. «Слушай, Егорушка, — сказала я ему
однажды, — а давай-ка затеем настоящий званый обед для твоих новых друзей.
Надо же нам и себя показать, и людей посмотреть, какие они в домашней
обстановке!»
— И ты возьмешь всю эту возню на себя? —
прищурился он. А я уловила его мгновенную мысль: «А деньги?» — Не беспокойся,
мое светло-коричневое платье, ну то что в полоску, тебе не очень нравится,
значит, принесем его на заклание во имя дела.
Он не стал ничего говорить, только надолго припал губами к
моей руке ведь он знал, сколько требовалось денег по новым ценам на одежду,
которая на детях, особенно на сыночке, буквально горела, а почти все его доходы
(и долги немалые) шли пока в счет будущих благ.
