Ан нет: какое тут «вводить», когда обстоятельства
подготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждут
воздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было об
этом забыть. В папке «К докладу» лежало письмо в обычном для Алевтины конверте
с напечатанным и жирно подчеркнутым словом «Срочно!» Такое случилось впервые.
Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. «Мой любимый, дорогой, бесценный,
единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя — и наяву, и
во сне — и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде,
чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губы
пересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силы
мои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрести
вселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, прости
меня!» И туг же — заявление об уходе по собственному желанию…
Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, во
время которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такие
узлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе,
как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременно
очень худо, как и третьему… Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников в
курс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубку
и продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-то
недоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, что
разговор этот необычный.
Завершив летучку, я сказал: «Все свободны. Алевтина
Сергеевна, задержитесь на секунду». Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись.
Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: «Сегодня после работы я
приеду к тебе», — разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину.
И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:
«Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне на
стол полное обоснование наших предложений Берхстгадену».
Еле слышно она спросила: — Неужели вы могли подумать, что я
уйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: —
Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: «Дура набитая!»
Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри нее
реостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светиться
изнутри. «Так точно, господин начальник!» — доложила она звонко и с грохотом
поднялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. — И с латынью тоже.
Разрешите выполнять? — Действуйте. — Слушаюсь, господин начальник!..
Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофически
нарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавить
подручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальному
исцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы не
потерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять саму
жизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемого
исхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинуться
умишком, либо, как говорится, откинуть копыта.
В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднял
руку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась — Алевтина, теряя себя и
задыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и она
с приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет,
вжалась в меня целиком — от коленок до груди, и продолжала втискиваться.
Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы,
чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судороги
всего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее в
руках.
— Что это было? — еле слышно спросила она. —
Что со мною было?
Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный и
подавленный силой ее страсти.
— Он пришел. Господи, он пришел, он у меня,
Господи! — мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меня
пиджак. — Девушка, озверела? тихонько спросил я. — Озверела,
озверела, озверела! Сколько же можно? — она подняла ко мне свое лицо:
пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое и
привлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. — Она
принялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами в
проем, к майке. — Э, девушка, все не так! Смотри, как надо, — я
оторвал ее голову от своей груди, быстро расстегнул ее блузку и забрался туда
сам. — Постой, постой, подожди, погоди! Раздень меня…
Тело ее было совершенно, формы — классические, может быть,
несколько полноваты. Грубый шрам на правом укороченном бедре виделся
перенесенным сюда, кажется, от совсем другого человека. Это была юная женщина в
расцвете сил и желания. Где-то в подсознании, правда, меня смутила какая-то
неопытная суетность ее движений, но, прильнув грудью к ее нежным холмам, я забыл
обо всем. Забыл ненадолго. Она. Была. Девственницей!.. — Ну же, ну, ну!
Что ты остановился! Давай, — жарко прошептала она. — Давай! Давай!
Делай свое дело! Дела-а-ай!.. — Тебе очень больно? — Мне очень
хорошо! О мой мужчина, мой первый мужчина в тридцать лет! Я дождалась любимого
мужчины, я так долго ждала тебя! — она плакала, покрывала мое лицо
поцелуями, смеялась, потом побежала мыться, забрав из- под меня простыню с
рдеющими пятнами. Потом вернулась и повела мыть меня. — Однако, ты не так
уж робка, — заметил я после ее вполне хозяйского обращения со мною. —
Мне тридцать лет, и я люблю тебя, и я дождалась тебя, это мой праздник! А кто
же ведет себя робко в праздники?..
Да, этот вечер и эта ночь были праздничными. Нет, были бы,
если бы все время рядом со мной не возникала Настя. Алевтина за одну ночь
хотела познать все, что упустила в жизни, о чем знала лишь из книг и видиков, в
том числе и весьма нескромных. Она не хотела обращать внимания на боль
разорванного тела, и много раз за эти долгие и короткие часы мы жарко
встречались в разных позах, о которых она была хорошо осведомлена. И почти
каждый раз среди ее стонов и радостных похвал рядом со мною вставали Настины
глаза. Как наваждение!
Мы заснули, наконец, то ли очень поздно, то ли очень рано,
где-то около четырех часов утра. Я проснулся Оттого, что почувствовал взгляд
Алевтины. Я лежал на спине, а она плотно прижалась всем телом к моей правой
ноге и правой руке и, подняв голову, пытливо смотрела на меня. Я вопросительно
вздернул подбородок.
— Милый, подари мне ребенка. Подари! Я еще раз
вопросительно поднял брови. — Ты не будешь жить со мною, не будешь! Ты не
станешь еще раз ломать свою жизнь. Думаешь, я не знаю про тебя? Я все знаю,
даже чего ты сам, может быть, не знаешь. Ты вернешься к Насте! А мне останется
твое второе «я», навсегда останется маленький Егорка. И мы будем с ним жить и
поживать.
— Зачем ты сейчас об этом? — А когда же, на
работе? — А каково будет ребенку? Безотцовщине? — Не беспокойся, я
выйду замуж, у него будет хороший отец. — Все продумала! А мне-то как
будет знать, что мой Ребенок живет подкидышем? Она уронила голову мне на плечо
и заплакала: — Значит, я была права, ты вернешься от меня к Насте! — Ты же
сама это сказала. — Я хотела проверить… — Проверь другое, разведчица
ты моя бесценная! — я. перевернул ее на спину и показал воочию, чего стою
утром, после отдыха!.. Через час, когда пора было уже двигаться на работу, она
села, прекрасная в своей наготе, на постель, попыталась встать и ойкнула: —
Больно, не шагнуть! Оставайся, соизволяю! — Пользуешься служебным
положением? А проект? Конфликт между чувством и долгом? — Позвонишь мне на
работу, попросишь разрешения доработать его дома. Но за это!.. —
Что? — Накормишь меня! — Ой, какая же я хозяйка!.. — еле хожу,
морщась от боли и виновато улыбаясь, она встала, натянула халатик и, едва
волоча ноги, потащилась на кухню… — Когда придешь? — шепнула она,
прижавшись на прощание. — Нет, сегодня тебе надо выздоравливать,
залечиваться. Отдыхай!
