Алевтина со своей дьявольской интуицией несомненно
чувствовала что-то. Во время нашего очередного знойного, беспредельного в своем
наслаждении свидания, она спросила меня: — Ты рад, что я у тебя есть?
Никогда я не лгал ей, и как мне было сказать, что это «есть»
для меня становится уже горем, приближается к трагедии. Я промолчал, и она
сразу это ухватила. Сильно пластаясь своей атласно мягкой грудью о мою
волосатую, тесно прижавшись к моему бедру лобком, она спросила:
— Ты знаешь, что в Ливии разрешено многоженство, но при
одном условии: если каждая жена имеет свой собственный дом? Господин время от
времени навещает каждую из семей, а жены чаще всего дружат, как сестры, и ходят
друг к другу в гости. Ты хотел бы так?
— Поехали в Ливию! — согласился я. — Почему
ты со мной никогда не говоришь об Анастасии? — Потому что она умирает.
Алевтина обмякла и долго молчала. — Она тебе об этом говорила? — Нет,
я сам знаю. Она отвернулась от меня и замерла. Потом плечи ее начали
вздрагивать. Я молча прижался к ней, приобнял. — Ну почему, почему, —
по-бабьи, навзрыд плача, промолвила она, в какой-то Ливии можно, а у нас
нельзя? — Не дозрели. — А когда? Когда дозреем?! — Не знаю. —
Но ведь людям всюду должно быть хорошо! — Анастасия не согласится на такую
жизнь. — Ты будешь ко мне приходить? — после долгой паузы,
помертвевшим голосом спросила она. Я промолчал. Больше ничего не было сказано.
Это была прощальная ночь. Под утро, когда Алевтина бездыханно спала, я встал,
оделся, поцеловал ее недвижную руку и ушел к себе. Там меня ждала телеграмма от
Насти и детей.
Алевтина на работу не явилась. Она позвонила по телефону и
глухим голосом попросила разрешения не являться в контору, так как у нее много
дел, связанных с оформлением выезда. Я согласился с нею.
Вечер я потратил в магазинах на поиски подарков. Ночь спал
плохо.
Утром перед работой я с чемоданом пришел к своей Насте и
детям — и внутренне ужаснулся тому, что сделали с нею эти недели, и
порадовался, что время еще не упущено.
Настя никогда не спрашивала, как я жил без нее, и я никогда
об этом с нею не говорил. Мое дело было спасти ее, свою любимую, свою жену
богоданную. При любых наветах я отрицал бы все, как партизан на допросе, но, к
счастью, никогда не было повода для этой лжи. Действительность, как многотонный
бульдозер, стальными траками с лязгом прокатилась по нашим душам, но мы выжили
и сохранили себя друг для друга.
Когда назавтра я пришел на работу, заведующая кадрами
сообщила мне, что Алевтина по телефону попросила ее прийти пораньше, чтобы
оформить документы — ввиду открывшейся возможности срочно вылететь в длительную
командировку за рубеж, забрала бумаги, попрощалась и отбыла в командировку. Я
согласно кивнул головой и попросил оформить соответствующий приказ. В папке «К
докладу» я увидел запечатанный пакет, и в сердце снова вошла длинная, забытая
было игла. Я вскрыл письмо. На листке чернело несколько слов, набросанных
неровными буквами: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. (Это
цитата)».
Размышляет вслух Нина Терентьевна
Почему твердый, будто лишь с грядки огурец полезней, чем вареная лапша
Эпиграфы к главе
Огуречик, огуречик, Не ходи на тот конечик, Там мышка живет,
Тебе кончик отгрызет!
Детская дразнилка
Проснулась жена посреди ночи да как закричит: — Мужика!
Мужика мне! Муж от ее крика тоже проснулся и уговаривает: — Тише, милая, тише!
Где же я тебе мужика в три часа ночи достану?..
— Что же ты? — сказала она. — Разве поцелуи
мои так противны? Или мужество твое ослабло от поста? Или, может быть, подмышки
мои пахнут потом?..
Краска стыда залила мне лицо, и даже остатка сил я лишился;
все тело у меня размякло, и я пробормотал:
— Царица моя, будь добра, не добивай несчастного…
— Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себя
мужчиной. Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу…
«Киркея — Полиэну — привет.
Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни разу не встречала я
столь опасного больного. Ей-богу, ты уже полумертв!.. Но все равно: хотя ты и
нанес мне тяжкое оскорбление, я не откажу страдальцу в лекарстве. Будь здоров,
если можешь».
Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисида
сказала мне: Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, где
женщины способны и луну с неба. свести… Ведь и от этого можно вылечиться.
Ответь только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернуть
ее расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, она
вне себя.
«Полиэн — Киркее — привет.
…Захочешь моей смерти, я приду с собственным клинком; если
удовольствуешься бичеванием — я голым прибегу к повелительнице. Не забывай
только, что не я пред тобой провинился, а мое орудие. Готовый к бою, я оказался
без меча. Не знаю, кто мне его испортил. Может быть, душевный порыв опередил
медлительное тело. Может быть, желая слишком многого, я растратил страсть на
проволочки…»
Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день и
отправился в ту же платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места…
Хрисида появилась, ведя за собою какую-то старушку.
— Ну-с, праведник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?
Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветных
ниток шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пылью
и, взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление,
мазнула меня по лбу.
Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза и
трижды бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее заворожены и
завернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать мою
мужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию… Старуха, не помня
себя от восторга, воскликнула: — Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца я
подняла на чужую корысть!..
…Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить и
кликнув спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь
тяжким наказанием, она_ созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги и
велела им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого слова
мольбы, ибо Узнавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и избитого,
меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Прокселену; Хрисиду высекли…
Улегшись в кровать, всю силу своего негодования я обратил
против единственной причины всех моих несчастий:
Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый, Но…
трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый… Трус сей, трепеща, стал
холодней зимы суровой, Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево, Ну,
просто никак не поднимал главы опальной…
Пока я таким образом изливал свое негодование, он на меня не
глядел и уставился в землю, потупясь, и оставался, пока говорил я совсем
недвижимым, стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.
