Ты у меня такой стойкий и мужественный: как я у тебя ни
вымогаю мысленно какой-нибудь «милостыньки», держишься твердо. Ну и правильно.
Зато каждое твое доброе слово — ого-го что значит! Вот — хоть и без особой
конкретности, но — от «чужих» — отделил, «родной» — повеличал! И — ликую по
этому поводу. Да я тебя такого — и люблю. Когда ты и мне — «родная», и какой-
то секретарше по телефону — я тебя, такого, тоже люблю но обидно-то!
Сегодня утром — я еще с твоим «родная» — улыбаюсь, светло
мне, счастливо, сегодня весь день у меня на губах мой «символ веры»: Егорушка,
родной мой, любимый мой!.. Сегодня я могу в мыслях протянуть руку — и
дотронуться до твоей щеки, шеи. И рука моя — не пустоту ощущает.
Чего же еще надо, да? И без этого, скажешь, вон как хорошо
устроилась… Я люблю тебя. Я тебя люблю.
Зато вечером в тот же день я вдруг повела себя таким
храбрецом! Несколько ошалев после «родной», я как-то быстренько потеряла ключ
от квартиры, который в мирное время имею привычку оставлять в дверях с наружной
стороны. Что бы там ни было, а ночевать на улице можно, если б оставалась
надежда, что утром-то я домой попаду! Походила по подъездам, пособирала ключи —
ни один не подошел… Два народных умельца сказали мне, что дверь придется
ломать. А как ломать, если я год нигде не могу замок купить — есть только
амбарные! И вспомнила, что недалеко дом красят, машина со стрелой. Пошла,
попросила, пожалели. Дело в том, что я вообще лет десять никаких каруселей не
переношу, высоты боюсь — дико. Как-то рискнула сесть на самую детскую
«ромашку», так сразу же закричала: «Снимите меня!» Трех-четырехлетки смеялись.
И еще сейчас вдруг совсем давление куда-то надевалось голова кружится часто и
без каруселей. И вот…
Ну, улыбнись, это правда было смешно? Ведь не каждый день
входишь домой не через дверь, а через окно на третьем этаже. Да еще я — с
моим-то страхом постыдным!
Когда мне на следующий день умельцы поставили накладной
замок и я, выйдя за почтой, тут же защелкнула «собачку» — уже обошлось без
балкона: «собачку» сломать было не жалко, не так жалко, как замок. Хотя все
равно пришлось замок искать, потом снова искать умельца и еще раз все
приворачивать.
А любить тебя — ты-то знаешь, как это не просто! И кто еще
будет все это выносить: вот такой мягкий, улыбчивый — только бантик привяжешь,
цветочек воткнешь — такой… ручной. А этот ручной так повернется, что все
бантики-цветочки — ого где, а ты сама — на тучку заброшена. Такого полюби! А я
тебя люблю. И не раскидывайся мною, пожалуйста. И пусть тебя кто- нибудь так
узнает, как знаю я.
Я готова опуститься на колени и молиться: Егорушка, родной
мой, ну пусть я у тебя буду! Только пусть я у тебя буду! Я не могу без тебя.
Ты можешь меня спросить снова и снова: «Зачем я тебе нужен?»
Мне на это просто ответить: чтобы жить. Ты мне нужен, чтобы я жила. Чтобы была
— собою. Чтобы чувствовала себя счастливой. Несчастной — тоже. Чтобы —
радоваться, что живешь. Мне уже совсем нельзя без тебя, Егор.
Самодеятельный романс о вреде ласкового слова, который
(вред) хочется испытывать снова и снова
Ты нежно впредь меня не называй, Ведь для тебя «родная»
ничего не значит! А для меня — на миг мелькнувший рай Враз обернулся пеклом
адовым, горячим. Не возвратится больше никогда Покой душе смятенной и мятежной.
И будет сердце исступленно ждать: Когда? Когда? Чтоб ты еще хоть раз назвал
меня так нежно.
Я уж и всякой травкой себя чувствовала, и различными
представителями фауны. И собачкой, для которой верх блаженства, — подать
хозяину брошенную палку (не от послушности, не от того, что так учили, а от
разрывающего грудь желания что-то сделать для него приятное), и — много неги.
У меня сложились собачьи стихи:
— «Туда нет входа!» — Так людям, не собакам? А я ведь
пес, у двери посижу. Под дождиком немного поброжу. Я разучилась — я не буду
плакать, Ведь я собака, и да будет так! Я стерегу тебя от всех собак!
Самый большой у нас на Васильевском острове ньюфаундленд —
Фрэнк. Я таких нигде не видела. Однажды его жестоко оскорбил Петя Колосов из
ВСЕГЕИ: увидев на улице Фрэнка, пошел к нему, заискивающе приговаривая (думал,
что это собака директора): «Маша, Маша!» На выставках собачьих у этого Фрэнка
отмечали два недостатка: очень большой и еще «излишне очеловечен». Вот беда-то:
излишне очеловечен! Не просто исполнитель команд, а еще что-то там чувствует,
переживает и т. д. Смешно, ага? У меня потребность — пояснять: смешно не
то, что он тонко чувствует, а что это отмечают как недостаток. Про себя это я
говорю, не про Фрэнка.
Я нынче поняла так ясно, откуда появилась эта версия: о
ребре Адамовом. Очень достоверно древние передали эту зависимость одного
человека — женщины — от другого — мужчины.
Улыбнись мне! А то мне приходится перешивать одежку — свой
сорок восьмой на какой-то не свой — далекий. А машинка не работает. Шить
приходится просто иголкой, все руки исколола! И женщины наши все пристают: на
какой диете сижу? Будто я сижу на ней!
Вот сейчас я с интересом думаю про «уходящих в мир иной».
Которые по собственной инициативе. (Да нет, ты не посчитай меня за совсем
глупую — это я не в качестве какого-то там шантажа и не на предмет выбивания
слезы. Я ж не глупая у тебя. Часто — даже наоборот). Просто, я вот будто вошла
в их дом, осматриваюсь, и — так все понятно, даже близко. Эгоисты ужасные, ага
же? Так просто: взял — и нет ни тебя, ни мук твоих, ни любимых, ни обожаемых.
Тихо и спокойно. Вот ведь странное создание — человек! Такое выбирают единицы,
а прочие-то — и страдают, и сгорают.
Очень хочется, Егор, пойти в больницу и попросить
дяденьков-хирургов о такой операции: пусть бы грудь разрезали, подключили свою
аппаратуру. Вот пожить бы хоть день-два, а лучше — три с механическим сердцем!
Чтоб железное! Чтоб — не саднило, не ныло, не болело. Никаких тебе
любовейненавистей, ничегошеньки. И чтоб эти два-три дня все в эту раскрытую
грудь водичку лили да лили: пусть бы промывалось, смывалось все наболевшее,
сгоревшее. И вообще — чтоб срезали все, что нездорово.
Анекдот есть про человека, который несколько раз приходил в
мастерскую и всякий раз заказывал что-то противоположное вчерашнему. Юмор — в
финале: Послушайте, а вы не псих? — Да, а что? Мне это — «Да, а что?»
приходится употреблять. Удобная фраза — и отпадают последующие вопросы.
Ничего ты не понимаешь. Если бы мне можно было быть с тобой
пять-семь дней (да еще и не чувствовать себя вот-вот перед смертью: вот еще
пять минут, еще три минуты осталось!..), мне кажется, можно после этого или всю
оставшуюся жизнь ходить и счастливо улыбаться, или — вообще не жить: такое
счастье было — и ничего уже не надо. Ты не сердись. Я не могу о другом. Ведь
психически больные не меняют своих идей: или он Наполеон, или — «на волю! в
пампасы» У меня ты — моя идея-фикс, и я так же рвусь к тебе и ничем другим не
могу жить. Я за все тебя люблю. Я могу страдать из-за тебя: «Ну как ты можешь,
ну почему ты такой?!» Вот был ты сердит. Мне на тебя смотреть неловко, мне тебя
и жалко, и обидно за тебя, и сержусь: зачем ты со мной-то так? Я люблю тебя,
когда ты — мягкий. Я люблю тебя, и когда ты рассерживаешься на меня. Я люблю
тебя — и сильного, и мудрого. И люблю тебя — для меня смешного, наивного,
мальчишку. Я много тебя какого люблю! Я тебя люблю.
