Сначала я сразу почувствовала силу твою. Я ее знаю. Но я
знаю в тебе и другое, детское, и от этого знания — изнывает душа, и я молю:
Господи, дай мне эту возможность — его голову прижать к себе, защитить! Верую:
прикоснулась бы щекой к твоей груди, дотронулась бы губами, провела рукой и
тебе стало бы легче, спокойнее. Я же люблю тебя, Егорушка!
Нет, я не про «ворованную» любовь — что ты, что ты! Я и не
краду, и не краснею, тут у меня убежденность полнейшая: я твоя, для тебя, и
любить могу — только тебя, и реализовать себя по-настоящему могу только в этой
любви тут никто другой на твоем месте не мог бы быть (красивее тебя, умнее,
совестливее, добрее и т. д., могут быть, но мне нужен именно вот такой —
ты). Какое уж тут воровство!
Я не могу на тебя ни посмотреть — чтоб тебе стало тепло и ты
улыбнулся, ни прикоснуться — так, чтоб тебе стало спокойнее оттого, что у тебя
есть надежный такой… товарищ. Ничего не могу в своем далеке. Как калека
обрубок, без рук, без ног.
И похромала в бассейн, куда перед этим решила не ходить.
(Тапочки приготовленные забыла дома, зато десять раз проверила, взяла ли
купальник). Плавала без остановок, без стояния у бортика, весь час, и ничего не
болело, и ничего не кружилось, и сейчас — улыбаюсь, и уже не очень уверенно
показать могу, где болело недавно. Я люблю тебя.
И, пожалуйста, когда я тебе этого не говорю, когда я не пишу
тебе несколько дней, не надейся, что это может пройти, погаснуть, раствориться
в этой жизни — далеко от тебя.
Разве можно на меня сердиться? Вовсе нет! Какой может быть с
меня спрос: живу-то в условиях совершенно противоестественных, не холю тебя, не
лелею. Это что нормальные условия для жизни? Это то же самое, если кого
водоплавающего — на сушу выбросить, летающего — к какому-нибудь кроту-барсуку в
норку подсадить? Я ж тебя люблю. И ты мое солнышко. И еще свет в окошке. И еще
на тебе сошелся клином белый свет. И еще — что там еще было?
Все-таки верю, что тебе — ив твоих человеческих заботах, и
во взаимоотношениях не со всем человечеством, а с конкретными близкими,
капелька моей теплоты была бы вовсе не лишняя, даже — нужная. И я — из того,
недополученного. Я-не тот человек, который способен поразить твое воображение,
сразу потянуть к себе (как это было у меня — с тобой). Зато у меня есть другое
достоинство: я люблю тебя. И поэтому я тебе нужна. И я для тебя — человек
послушный и управляемый. Ты можешь повернуть меня в любую сторону (только не от
себя!) — и это не постыдная покорность, это счастливейшая потребность —
полностью подчиняться тебе.
Боже мой, какое это счастье, что у меня есть эта пленка!
Когда я тебя слушаю, твой взаправдашний голос — умираю же совсем от этого
блаженства, ужасно хочется обцеловать магнитофон, эту коробочку, в которой —
твой голос. Я люблю тебя. И фото есть!
Я все-таки, наверное, не очень долго еще продержусь, это
невозможно жить с такой любовью — заталкивать ее назад, в себя — рукой, двумя.
Ноу меня, кажется, кончаются силы. Ничего я не могу делать, ничем не могу
заниматься. Только тобой. Даже не надо глаза закрывать — чуть сосредоточиться,
совсем небольшое усилие — чуть резкость поправить — и такой ты настоящий, такой
ты — не с фотографии — взаправдашний — рядом! Господи, да материализуйся же у
меня в доме!
Нет, я не права: у меня нет чего-то конкретного, где я
хотела бы с тобой быть. Какая разница: ведь если ты со мной, «где» может быть
чем угодно: и горы, и пещеры, и пустыня, и тайга, и никого, и многолюдье (рядом
с тобой я других разве замечу!). Нет, одно, пожалуй, условие: чтоб не было
очень-то красивых женщин рядом.
Я тебя, естественно, как-то не могу представить — ничего не
делающим (так же не могу представить, что мне — самой! — можно добровольно
от тебя отойти, отказаться). Поэтому вот так бы хотела: чтоб и дело делалось, и
мне можно было с тобой рядом быть.
Собственно, и это — утешительный фактор: живем на одном с
тобой континенте. Было бы хуже, если бы я — здесь, а ты где-нибудь в Австралии.
Жутко повезло! Да же?
Кажется, я уже забыла, что представляла собой до тебя,
столько во мне определено тобою — без прямых твоих «указаний». Все во мне и все
вне меня: и снег, и ветер, и солнце, и общественный транспорт, и любая мелочь,
воспринимаются через тебя.
Тут — разрушение возможно, пожалуй, лишь на химическом
уровне: растворить меня самое, разрушить мое соединение атомов.
А я ведь живу-то с настроем на долгую, длинную дистанцию, и
впереди-то видится еще не менее пяти десятков лет.
Егор, ты не объяснишь мне, почему у людей по графику
биоритмов иногда бывает разум в минусе, а эмоции — в плюсе, а у меня — только
так, без всякой смены? Чего мой-то организм никаких графиков не соблюдает?! Я
всегда люблю тебя, и чувствую это — обостренно, и никакого притупления! А что
касается разума — всего-то секундная вспышка и все в одном направлении —
ослепительно сжигающе: я люблю тебя.
Я не знаю, что болезнь, что норма, попробуй тут разберись.
Если я любящая тебя, — больная, — то так не бывает, в любом больном
организме есть хоть крохотный островочек — здоровый. У меня нет. Тогда я не
заболевший, а сама болезнь, какая-то персонификация болезни. Как у этого, у
Шефнера — в «Лачуге должника»: бегали там такие… зверики, жуткие типы. Ну, а
если мое состояние — здоровое состояние?..
Знаешь, вот приснилось такое: мороз, холодища — и посреди
степи какое-то пристанище. И это не доходит, и — настежь окна, дверь — а вдруг
долетит? Метель, мороз, а я — топлю, она, печь, горит, и все — настежь, в
степь, во поле чистое. Ну, опять же. Сизиф этот — камушек на горку закатывал.
Боже мой, сколько времени минуло, а Сизифы — не переводятся, все тащим эти
камни, вкатываем!.. Во мне сосуществуют «три любви» к тебе: хочу помочь тебе,
изнываю без тебя, тревожусь за тебя! А рядом — вечное, постоянное: как это ни
смешно, ответственность, и — ни на секунду не усомнившаяся — готовность
загородить собой, защитить, поддержать — это материнское. И еще: таким своим,
разным, таким близким, наверное, может ощущать, воспринимать человека только
жена. А чувствовать его богоданной защитой — только дочь. Вот такая я у тебя и
есть одна в трех лицах. Яженщина. Твоя женщина.
Вот что всегда всего обидней-то: любовь моя остается только
в словах, этакая «бумажная» любовь. Все мимо тебя, все из печки — в степь.
Столько и силы, и нежности, и много чего доброго и — нужного тебе! — так и
пропадает «невостребованным», нереализованным, неиспользованным. Ну знаешь ты,
что я есть, так что это в сравнении с тем, что я могла бы тебе дать! Ни
согреть, ни помочь — ни рукой, ни плечом. Мне совсем не так уж и нужно твое
внимание, я — привыкла, я могу — без твоего ко мне чего-то там доброго,
теплого. Но то, что я не могу ничего тебе-то, столько-то много, дать — вот что
больнее-то всего. До чего же дурацкое у меня положение! Я люблю тебя. И не
расстаюсь с тобой ни на минуту. Утром, днем, ночью, на работе, на улице — ты
рядом, до тебя — почти можно дотронуться. Вижу твое лицо, твои руки — так вижу!
Прикасаюсь к тебе. Ты со мной, всегда со мной. Говорю с тобой, улыбаюсь тебе,
люблю тебя. Все остальное — временное, необязательное, потому что главное в
этой жизни — это ты.
