Вовсе я не оголтелая. Я добрая, я мирная, я веселая, я очень
хорошая, я такая, какую тебе только и надо. Я твоя, я для тебя, я дышу тобой, я
только — о тебе. Ну что тут — плохого-то?! Я не оголтелая баба, я — в тебя
влюбленная, я — любящая тебя, я тобой пропитана, пронизана, я каждую секунду с
тобой, я не бываю без тебя, Егорушка. Не могу тебе сказать: «Живи спокойно, я
уйду». Я не могу, я не уйду, Егор. Это — не от эгоизма, не от жестокости.
Единственно возможная форма моего существования — любить тебя.
Но срабатывает естественное чувство: потребность защитить
тебя от всех возможных бед, покушений — в том числе, следовательно, и от меня
же самой. С ума сойти! Потому что при всей моей подчиненности этому — «я
люблю», определяющем всю мою сегодняшнюю жизнь, основное здесь не в этом — я
люблю ТЕБЯ. Вот ситуация! Что-нибудь понимаешь? По-моему, мужчины не то чтобы
не способны понять женской психологии, а — делают вид, что не понимают,
поскольку так — удобнее.
Дурацкая ситуация! Без тебя я не могу. Это не прихоть, не
каприз, не вбитая в голову навязчивая идея. Я ничего не хочу, все — в тебе, и
все интересы, и весь смысл — какая операция могла бы тебя из меня удалить?!
Полностью обновить кровь? Но ты — если б ты был только в крови! А кости? С ними
что делать?.. Но, с другой стороны, и прийти к тебе тоже не могу. Умереть любя?
Но почему-то не умирается. Не понимаю: почему в XIX веке умирали от любви, а я
живу? Почему была от тоски но любимому человеку чахотка, а у меня ее — нет?
Какое простое и точное русское выражение: умер от разрыва
сердца. Сердце разорвалось. Наверное, мне это не грозит, потому что такое может
случиться с крепким, здоровым сердцем. А у меня оно изболевшееся и потому
привыкшее.
Способен ли ты понять, представить, как губы, лицо, грудь
изнывают от невыносимого желания — уткнуться носом в твою шею, в грудь,
прижаться к тебе! Чувствуешь это до задыхания, физически, и невозможно от этого
избавиться. Ну хоть на две минуты возьми меня, хоть на минуточку! Чтоб суметь
вдохнуть, чтоб дальше-то — выдержать!
Такая бездна, куда я и сама не заглядываю: страшно. Своими
руками ее начала рыть, сознательно. Да если бы пожалела!
На деревню дедушке. Ванька Жуков. Собственно, я и не
переставала тебе писать. Зимой, весной. Последний раз поздравила с днем
рождения и просто без поздравления — писала все время.
Сегодня такое счастливое утро: я тысячу лет не видела тебя
во сне. А сегодня, наконец-то, появился! Будто был день рождения, твой. И было
много молодежи, может, студенты. И к тебе нельзя было подойти. Потом,
наконец-то, все ушли. Захожу — лежишь, руки за голову. Села на пол, смотрю.
Улыбнулся, и я стала обцеловывать твое лицо. И проснулась. И побежала на работу
счастливая. Так немного-то и надо: чтобы улыбнулся. Мне улыбнулся.
Три года назад я и не знала, что есть — ты. Господи, я себя
ту, дотебяшнюю, вижу вроде зародыша, как его в форме уха в учебниках рисуют.
Или — помнишь — в учебнике анатомии был волосатый человек.
Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя — сушь, Мне
и в жару без тебя — стыть, Мне без тебя и Москва — глушь. Я ничего не хочу
знать Слабость друзей, силу врагов, Я ничего не хочу ждать, Кроме твоих
драгоценных шагов.
(Это — цитата.)
А вообще-то, конечно, хочется тебя знать всего, чего там у
тебя внутри (ну, как игрушку разбирает мальчишка). Я — про твой внутренний мир,
вне общения. Со мной ты — это не загадка, тут — все жуть до чего просто и ясно.
С этой женщиной (которая в твоей квартире живет) — по-моему, я тоже все
понимаю. Я легко могу тебя представить с другими женщинами. Но вот что ты такое
вне общения, сам с собою, один?
Забываю выключить газ, свет, оставляю в двери ключ. Но что
связано с тобой, как я это помню! Мы ехали в электричке, а я ногой касаюсь
твоей ноги — у меня и сейчас это «электрическое» ощущение, такая память — у
кожи! Я люблю тебя. Говорю это сейчас жа-алобно — прежа-а-алобно…
Тело мое тоскует по всяким шпагам, клинкам, пулям и даже по
обыкновенному перочинному ножичку. У меня такая невозможная потребность закрыть
собой — тебя! И, когда ослабею, опущусь у твоих ног (вполне эстетично), ты
возденешь вверх руки (как ты о Джуне нам рассказывал) и воскликнешь: — Господи!
Зачем ты ее у меня отнял! Кого я потерял! — Вот тогда-то поймешь! Да будет
поздно. Я тебя очень люблю. Правда.
Ты же не знаешь — у меня было пять лет молчальных, из
больницы в больницу, — такая глава в моей жизни! Из операции в операцию.
Ну, напишу когда-нибудь (не расскажу же?).
Каждую ночь — через час, как усну, просыпаюсь и лежу часа
три-четыре, почти до звонка будильника. Не болит ни сердце, ни душа (это у меня
— правое сердце, где-то повыше желудка находится). Но — лежишь, бодрствуешь.
Хотя и пугает это ночное отсутствие такого привычного и необходимого ритуала,
какое-то угрожающее спокойствие. Смешно прибегать к таблеткам, если я знаю, что
оно такое. Это от понимания, Егор, и целый месяц. должна жить без тебя.
Блаженствую в лесу. Конечно, это счастье у меня oт тебя
неотделимо. Хоть ты меня и не подталкивал, но встала-то на лыжи — из-за тебя. И
побежала на них — из-за тебя. Ужасно хочется пройтись на лыжах — с тобой. Хотя
у меня и не бог знает какие «птицы». А левый носок изоляционной лентой
забинтован.
Сегодня была в лесу и совсем заблудилась. Только на
несколько минут солнышко мелькнуло, а потом — и темно, и снег повалил. И было
тревожно. Но день запомнился-то с этим лучиком. Конечно, живу трудно, одиноко,
замкнуто, обделенно. Только ведь такую вдруг испытаешь благодарность судьбе,
жизни за тебя, так это почувствуешь! А это называется — счастье. Ага? Иногда
сон. Потом боишься пошевелиться — не спугнуть это в себе, не расплескать. Или —
при постоянном-то с тобой пребывании — ударом какой-то ирреальной силы пронзит это
чувство: Господи, как я тебя люблю!
Знаешь, мне не надо было встречать тебя для того, чтобы
возжечь в себе любовь: объект для приложения таких сил был у меня — аж с
семнадцати моих лет. Такая сложилась ситуация, такое у нас сочетание
индивидуальных качеств, что все эти годы не могли в нем что-то подточить, во
мне обесцветить. Я ж не случайно пошла к нему, когда мне стало так плохо: я же
знала, что это самое сильное из всех существующих средств — для меня. Только
оказалось бесполезно, потому что я люблю тебя. И хотя я тогда не знала тебя
таким, каким знаю сейчас, я любила тебя год назад ничуть не меньше, и
чувствовала свою принадлежность — тебе — так лее остро, как и сейчас. Я люблю
ТЕБЯ. Люблю с той минуты, когда ты увидел меня и уверенно сказал: «Мы созданы
для совместной работы», и положил свою ладонь мне на голову и там сгорел
какой-то предохранитель. Если б ты меня вздумал тогда увести оттуда куда угодно
— я бы пошла, как сомнамбула. И вечером, на ступеньках гостиницы, снизу вверх —
на тебя: удивленно, восхищенно и влюбленно. И на следующий день в автобусе из
аэропорта — твоя рука, твоя нога — рядом, я их чувствую, а еще чувствую, что
рядом — уже ТЫ, и растворяюсь в тебе — вот так — на глазах у самой себя. И
угадывание, узнавание, открытие тебя, и соединение тебя — оттуда и отовсюду — в
одно, и мои спотыкания об «иное» в тебе — если и не чужое мне, то — странное,
незнакомое. И принятие тебя такого через понимание, откуда это в тебе и почему
этого нет у меня. Ведь я тебя — для себя — не подчищала, я принимала тебя с
тем, что — настораживало, что «не вызывало восторгов», но — и это был ты.
