Мой возраст меня не касается. Я твой — болезненно
воспринимаю. Не сегодняшний (по мне хоть сто лет, я же тебя люблю). Если бы
тебе было в два раза меньше, я бы сидела совсем тихонечко, ждала каких-то
десять, пятнадцать, тридцать лет. Чего не ждать-то? А теперь-то как быть?..
Живи, пожалуйста, очень долго!
Солям Алейкум, досточтимый Егор ибн Алеша! Намерена сообщить
Вам самую свежую и удивительную новость. Дело в том, что я Вас жуть до чего
люблю. А посему Вы являетесь моим горьким горем, по совместительству, так же —
моим солнышком и счастьем. Не очень ли Вам это обременительно? Сдюжите ли? Все
же надо набраться терпения лет еще эдак на пятьдесят- восемьдесят.
Ну, потом, когда-нибудь! — станешь старенький, больной,
вдруг (вот хорошо- то будет!) сам и ходить не сможешь — тогда буду приезжать я,
катать тебя в какой-нибудь колясочке, на улице. Завезу тебя куда-нибудь в
укромный уголок и примусь обцеловывать моего любимого, а тебе — куда тебе
деться-то? Сам- то без меня ходить не сможешь, не убежишь! Дожить бы вот только
до техто пор!.. И почти совсем мне не стыдно выпрашивать у тебя этой милости:
живет во мне всегдашнее желание быть по-собачьи у твоей ноги.
И жалкая моя участь: говорить о своей любви словами, да еще
— в письмах, вместо того, чтобы ты это видел, чувствовал, жил среди этого.
Знаешь, все не могу забыть: больница стоит, вся в кустарнике, шла по дорожке,
вдруг голову подняла, опешила — на каждой ветке, на всех кустах по снегирю.
Алые грудки — я почему-то не могу на них смотреть, больно у самой в груди от
этой алости, и так их много… Почему меня туда привело? Что знак сей означал?
Вот посадить бы тебя, Егорушка, на такую диету: утром, днем
и вечером не кормить тебя, а — показывать всякие там натюрморты-картиночки с
помидорами и яичницей. Интересно, через сколько бы дней ты осознал: «Ну, какой
же я! Прости ты меня. Бога ради!» Я же люблю тебя. Ну да, конечно, привыкла:
улыбнешься тебе, мысленно протянешь руку, дотронешься до щеки, шеи твоей.
Возьмешь твою руку, прижмешься к ней лицом. Кажется, и уже можно дальше жить.
Когда я просто тоскую, я иду на кухню, а когда я очень уж
тоскую — я как-то, не собираясь, оказываюсь в парикмахерской и стригусь.
Наверное, это атавизм — остаточное явление от обычая с горя рвать на себе
волосы. Мало того, что мне их коротко постригли, так ведь еще и кусочками,
неровно. Ну никак не сплю ночами. Сейчас ложусь рано — в первом часу, а в два,
три просыпаюсь и лежу до утра. Может, самое время — начать принимать
какиенибудь наркотики? Я — не от бессонницы: тут — одна помеха, одна болезнь
тоска о тебе, тяга к тебе, зависимость от тебя, ну, и далее, по всем падежам:
ты, тобою, о тебе, без тебя, с тобой. С чего лучше начинать, что вообще сейчас
употребляют отчаявшиеся: гашиш? марихуану? Как бы там ни было, все-таки можно
жить, только уходя в физические нагрузки. Спасибо тебе, что я стала ходить на
лыжах и плавать в бассейне (хотя ты об этом и не знаешь).
— Ну, что мы с тобой делать-то будем, а? — Это я
ему в комнате. Пойдем-ка на кухню, вот тут устраивайся. И так — целый день.
Ходим тудасюда. Общаемся. Целовать я его не целую, а рукой — глажу. И к себе
прижимаю. Я, Егор, про наш с тобой атлас. Наши две фамилии вместе на одной
странице. Немного — дурачусь. А больше — всерьез. Я люблю тебя. Не знаешь ли
ты, где можно заразиться какой-нибудь проказой или чем- нибудь похожим,
неизлечимым? Я б к тебе приехала, а потом нас куда-нибудь бы отправили
изолировали бы от общества! И ты бы спокойно работал, а я бы тебя любила.
Сначала бы я просто попыталась надышаться тобой, чтоб можно было — даже отойти
— без страха, а потом бы помогала тебе. Лучше- то помощника — быть не может.
Только я не очень в это верю: что может наступить такое состояние, когда — без
боли — можно от тебя отойти, оттолкнуть себя от тебя — без особых усилий. Я
люблю тебя. Я люблю тебя, Егор! Я люблю. Мне и больно за тебя, и ужасно обидно,
что все хорошее во мне — мимо тебя, не для тебя, и любовь моя — бесполезная для
тебя.
А если?! Буду покупать лотерейные билеты и играть в
спортлото. Выиграю машину и накоплю шибко много денег. Поеду куда-нибудь на
Кавказ. Найду смелых горцев. Отдам им машину и деньги. Буду жить в одинокой
хижине и все смотреть на дорогу. И однажды! Они!! Прискачут!!! И через седло у
них будет лежать что-то в черной бурке!!!! Это они выкрадут тебя. И я скажу:
«Будешь жить здесь целый месяц. Не можешь в безделье — ищи полезные
ископаемые». А они затрясут своими кинжалами: «Зарэжим!» И ты испугаешься и
месяц будешь жить со мной. Не бойся, не умрем: они будут приносить нам мясо,
хлеб и вино.
Я люблю тебя, Егор! Я люблю тебя.
А может, и не это. Может, и другое. Так будет даже лучше.
Есть надежда побыть какое-то время вместе. Ведь захотят же когда-то медики в
профилактории, если они еще есть, обследовать тебя, ну а по мне-то они давно
плачут. И можно было бы в свободное от обследований и лечений время сидеть
рядышком. Или ходить. Все равно я буду прижиматься к твоему плечу, держаться за
твою руку. И особенно неприятные уколы во всякие неприятные места — я бы брала
на себя: и твои, и свои. А ты бы благодарно меня целовал. За каждый принятый
мною укол.
Между прочим, у меня одна знакомая лечилась, лечилась, а
потом, рассказывали девчонки, стала такой любвеобильной! Это, как девчонки
объяснили, произошло от лечения. Может, и на тебя бы вдруг подействовало
лечение, и тебе бы захотелось меня поцеловать не только за укол.
Ты правильно поступил, что жена у тебя работает. Так ей
спокойнее, а главное для меня — тебе. У каждого человека должно быть дело. Я
сужу по себе: если бы ты рядом со мной был круглые сутки, я не была бы
понастоящему счастливой, чувствуя свою ущербность — без работы. И это — не
оттого, что недостаточно тебя люблю. Сколько б ни уходило сил и времени на
домашние заботы, как бы ни были душа и руки поглощены любовью и семьей — все
равно этого недостаточно. И всякая «общественная работа» — это тоже не то. И
подруги — не заменят коллектива. Если человек не реализует всех своих сил,
энергии, вот тебя и почва для болезней. Я рада, что у тебя дома нормально. Ведь
я люблю ТЕБЯ.
Вчера совершенно искренне писала тебе про то, что мне
спокойнее, если все у тебя дома будет хорошо. Только сейчас — почему-то
обиделась на свое бодрое и развеселое настроение. Знаю, что дура. И все равно!
Ходишь в новых хорошо отпаренных брюках, пьешь на вечеринках коньяк, сражаешь
налево-направо Дома отдыха, и нет тебе дела до меня. Ковыляю по квартире
глупая, злая и заклинаю: «Отойди от меня, Сатана! Господи, дай мне ума и силы
справиться с этим!» Ужасно хочется сделать что-нибудь дурацкое. Отправить тебе
любовную телеграмму. Письмо с признанием — домой! Я не злой человек, но тут я
ничего не могу с собой поделать!..
Ты не бойся, Егор, это я немного дурака валяю, может, так
мне чуть легче. Это — на поверхности, внутри-то у меня — правда! — нет
этой скверны.
Как хорошо, как просто решался этот вопрос в хороших
восточных странах: и одна — у себя дома, и другая — тоже, и все довольны, даже
переписываются! А здесь? У одной — жуткий эгоизм: «Не прикасайся, мое!» У
другой абсолютное непонимание: «Ну и что? Я же — осторожно, ничего я ему не
сделаю!»
