И вот совсем уже их не стало. А она все время ревет, совсем
папаню до расстройства довела. И тут через их царство солдат домой со службы
возвращается. Прослышал он про такое дело, да и говорит:
— Я знаю, царь-батюшка, как ее рассмешить, за одну ночь
берусь дело исправить!
А царь отвечает:
— Жаль мне тебя, служивый, но своего царского слова
отменить не могу!
— За меня не боись, твое царское величество, —
отвечает солдат, — женихи-те не с того конца починали.
Ну, ладно. Приходит он к вечеру к царевне, а та водопадом
слезы льет, сушить их платков-полотенец не хватает. Увидела солдата и пуще того
залилась.
— Да постой ты реветь, — говорит солдат, — я
ведь знаю, в чем твоя беда, и горю твоему пособить берусь.
— А в чем моя беда? — удивилась
Царевна-Несмеяна. — Я и сама-то не знаю.
— А в том, что снизу у тебя дырка прорублена да не
зашита. Непорядок! А у меня игла такая есть, что прошивку ей устроит, наведет
порядок, и кончишь ты плакать, а начнешь смеяться.
— Ой, врешь? — удивилась царевна, но реветь
перестала.
— Ну, пойдем, сама убедишься.
Ладно. Легли они и принялся он ее дырку штопать. Царевна и
впрямь плакать перестала, говорит:
— До чего же справная у тебя игла! Давай, старайся
получше, чтобы порядок был!
Штопал солдат дыру, штопал, почитай всю ночь трудился,
царевна уже давно и плакать забыла, а он устал и говорит:
— В следующий раз закончим, а то нитки у меня
кончились.
— Не ври, не ври! — закричала царевна. — Вон
там у тебя еще какой клубок остался! Давай штопай дальше, а то я опять реветь
примусь!
Ну, его дело солдатское, приказано — исполняй. Ладно
исполнил. И посулил царевне, что будет теперь порядок у нее все время
поддерживать. И больше никогда не плакала она слезами горючими, и пришлось царю
слово свое сдержать, и отправились они честным пирком да за свадебку. И я там
был, медпиво пил, по усам текло, да в рот не попало.
Царевна-Несмеяна и солдат. Из беломорских сказок
— Я понимаю только одно, — глухо сказал Рощин и
отвернулся, чтобы она не видела его исказившегося лица, — ослепительно
живая точка в этом хаосе это ваше сердце. Катя… Нам с вами разлучаться нельзя…
Катя тихо ответила:
— Я не смела сказать вам… Ну, где же нам расставаться,
друг мой милый…
— Екатерина Дмитриевна, — проговорил Рощин, беря в
руки ее худенькую руку и продолжая медленно идти по затихшему в сумерках
широкому проспекту, в конце которого все еще не могла догореть вечерняя заря, пройдут
годы, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется только одно —
кроткое, нежное, любимое сердце ваше.
Алексей Толстой. Хождение по мукам. Из романа «Сестры»
(август 1921 г.)
…Уж вечер, и закат погас.
Пора домой и поскорее.
Я никогда не постарею
От счастья, что увижу вас.
Татьяна Жирмунская
И где-то в начале мая я вдруг вспомнила про вашу «таблетку»
(как утопающий за соломинку!..), достала ее, попыталась наполнить, зарядить ее
энергией, как вы учили (до рези в висках и колик в пальцах), завернула в
платочек и стала носить. И вот в начале июля я заподозрила, пошла в
поликлинику, и когда мне сказали, что это правда, у меня случилась истерика.
Через месяц я легла в больницу и почти всю беременность пролежала на
сохранении, последние три месяца в роддоме. Ни токсикоза, никаких побочных
явлений не было. Сидел головкой вверх, сама напросилась на кесарево (он так и
не развернулся правильно). Было много тревоги — все-таки возраст, не дай Бог
даун или какие- то дефекты. Но врачи рядом были очень умные и чуткие,
успокаивали как могли, отвечали подробно на все вопросы, многое объясняли, и ко
дню родов я была спокойна и счастлива — была уверена, что все обойдется, все
будет хорошо…
…После своего первого письма как-то постеснялась написать
снова, и вот теперь представился случай поделиться с вами невероятной радостью
— я до сих пор не верю, что это произошло, и по ночам тихо подхожу к кроватке,
заглядываю в нее, касаюсь губами маленьких ручек, шелкового лобика, и мое
кудрявое солнышко сопит мне в щеку, чмокает во сне… В Год Змеи, под созвездием
Рыб, в 10 часов 10 минут московского времени в городе, где когдато родилась и я
и где сейчас живу, из моего чрева опытным хирургом был извлечен на свет Божий,
«живой плод мужского пола ростом 51 см и весом 3 кг 700 граммов».
Придя в себя после кесарева, я через каждые десять минут спрашивала, родила ли
я Севочку, какой рост, вес, целы ли руки-ноги, тут же засыпала, забывая,
просыпалась и выпытывала снова, врач смеялся и говорил: «Сейчас опять забудешь,
спи», — но я все спрашивала и спрашивала до тех пор, пока на следующие
сутки мне не принесли крохотный комочек, который я узнала бы из охапки таких же
драгоценных личинок, которых разносят добрые феи по палатам. Это было МОЕ! Это
была точная копия моего мужа Саши — овал лица, глаза, подбородок, губки. Дрожа
задыхаясь от волнения, взяла невесомый сверточек а руки и сказав: «Здравствуй,
сын мой», омыла лицо его слезами, которые градом покатились из моих глаз, и
осыпала поцелуями. А он спал и просыпаться не хотел, а я все мечтала увидеть
его глаза, пришла сестра, потрепала его за нос и подбородок, он завозился,
зачмокал и открыл их голубые, а я все хотела, чтоб на меня был похож!..
Приложила его к груди, да как-то неловко, неумело, медсестра подивилась этому —
ведь тридцать семь, я уже в годах — подсунула мне его под мышку, и я
почувствовала, как опадает напряжение в мышцах и живительная влага орошает
крохотный ротик, захвативший грудь, и такое умиротворение и нега разлилась по
всему телу, такое блаженство переполнило все мое существо, что силы покинули
меня, кроме силы в руках, прижавших к сердцу сокровище, и слезы текли
непрерывно, и не было сил отвести взгляда от личика — Господи, Боже мой, кровь
моя, плоть моя, счастье мое, любовь моя, цветочек мой, ангел светозарный…
С самого первого дня он не был похож на остальных младенцев
— ни красным, ни сморщенным его личико не было, все удивлялись и бегали на него
смотреть, когда их собирали на каталку, — сытеньких и спящих, красненьких
и сморщенных, курносеньких — мой сын лежал среди них с лицом серьезного
человека, глядел сытыми глазами в окошко, не морщил лобика и носика, а думал о
том, как все-таки прекрасна эта неведомая штука под названием Жизнь…
В четыре месяца мы с ним дуэтом запели «После дождичка
небеса просторны», служившей ему колыбельной, к шести месяцам он дул на «паука»
на потолке, играл на дудочке и просто свистел, в семь-восемь месяцев узнавал
лампочку, торшер, шкаф, кроватку, все игрушки, к десяти месяцам различал на
открытках кенгуру, собачек, белочек и прочую живность, а когда ровно в десять
месяцев мы пришли на прием к невропатологу и он с порога показал пальцем на
портрет за спиной врача и сказал: «О! о!» — она прошептала: «Он что, его
узнает?!» — и чуть не потеряла дар речи… И многое, многое знает и все понимает.
А в первый свой день рождения 2 марта 1990 года он проснулся
в кроватке, я услышала, но делала вид, что сплю, а он все заглядывал мне в
лицо, а когда я открыла глаза, поднялся, заулыбался, я подошла, он протянул
ручки, взяла его на руки, сердце мое забилось, он начал гладить меня по лицу,
тихонечко повторять — мама, мама, обнимет за шею, прильнет к щеке, целует,
отстранится, заглянет в глаза — мама, мама, — опять прильнет, опять
поцелует. Боже, я чуть с ума не сошла, такого сроду не бывало, невольно подумалось:
неужели благодарит за подаренную ему жизнь? (Ведь ровно год назад в это время у
меня отошли воды и меня готовили к операции…) И мы с ним лежали в обнимку на
диване, и он все ластился, шептал, а я, конечно, заливалась слезами и смеялась
и целовала, целовала эти крохотные пальчики, лобик, глазки, щечки,
подбородочек, носик, животик, попочку, ножки, и все молилась и молилась Богу:
Господи, спаси и сохрани!.. И за двадцать минут до 10.10 он сладко уснул,
раскинувшись на моей руке, и все улыбался во сне, а я думала — а как бы он
повел себя в 10.10, в то время, когда год назад родился? Господи, мистика или
не мистика, но я верю, что он неспроста так вел себя, он что-то чувствовал!!!
