Книга вторая
I
В тот день, когда я покинул Каменку, не зная, что я покинул
ее навеки, когда меня везли в гимназию, — по новой для меня, Чернавской
дороге, — я впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в
преданье русскую старину. Большие дороги отживали свой век. Отживала и
Чернавская. Ее прежние колеи зарастали травой, старые ветлы, местами еще
стоявшие справа и слева вдоль ее просторного и пустынного полотнища, вид имели
одинокий и грустный. Помню одну особенно, ее дуплистый и разбитый грозой остов.
На ней сидел, черной головней чернел большой ворон, и отец сказал, очень
поразив этим мое воображенье, что вороны живут по несколько сот лет и что,
может быть, этот ворон жил еще при татарах… В чем заключалось очарованье того,
что он сказал и что я почувствовал тогда? В ощущеньи России и того, что она моя
родина? В ощущеньи связи с былым, далеким, общим, всегда расширяющим нашу душу,
наше личное существование, напоминающим нашу причастность к этому общему?
Он сказал, что этими местами шел когда-то с низов на Москву
и по пути дотла разорил наш город сам Мамай, а потом — что сейчас мы будем
проезжать мимо Становой, большой деревни, еще недавно бывшей знаменитым
притоном разбойников и особенно прославившейся каким-то Митькой, таким страшным
душегубом, что его, после того, как он наконец был пойман, не просто казнили, а
четвертовали. Помню, что как раз в это время, между Становой и нами, влево от
большой дороги, шел еще никогда не виденный мной поезд. Сзади нас склонялось к
закату солнце и в упор освещало эту быстро обгонявшую нас, бегущую в сторону
города как бы заводную игрушку — маленький, но заносчивый паровозик, из
головастой трубы которого валил назад хвост дыма, и зеленые, желтые и синие
домики с торопливо крутящимися под ними колесами. Паровоз, домики, возбуждавшие
желанье пожить в них, их окошечки, блестевшие против солнца, этот быстрый и
мертвый бег колес — все было очень странно и занятно; но хорошо помню, что все
же гораздо больше влекло меня другое, то, что рисовалось моему воображенью там,
за железной дорогой, где виднелись лозины таинственной и страшной Становой.
Татары, Мамай, Митька… Несомненно, что именно в этот вечер впервые коснулось
меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то
уезде, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее
прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и
свое кровное родство с ней…
II
Очень русское было все то, среди чего жил я в мои отроческие
годы.
Вот хотя бы эта Становая. Впоследствии я не раз бывал в
Становой и вполне убедился, что уже давно нет в ней никаких разбойников.
Однако, никогда не установилось у меня совсем простого взгляда на нее, все
казалось, что недаром ее обитатели все еще имеют славу прирожденных злодеев. А
затем — пресловутый Становлянский верх. Большая дорога возле Становой
спускалась в довольно глубокий лог, по нашему, верх, и это место всегда внушало
почти суеверный страх всякому запоздавшему проезжему, в какое-бы время года ни
проезжал он ее, и не раз испытал в молодости этот чисто русский страх и я сам,
проезжая под Становой. Много было на Чернавском тракте славных мест, —
таких, где когда-то, в свой заветный час, из разных потаенных буераков и
водомоин, выходили под дорогу добрые молодцы, чутким ухом заслышав в ночной
тишине дальний плач колокольчика или стук простой телеги; но Становлянский верх
славился больше всех. Ночью возле него всегда невольно замирала душа, и
неизвестно, что было хуже: гнать-ли лошадей во весь опор или вести их шагом,
ловя малейший звук? Все представлялось: глядь, а они и вот они — не спеша идут
наперерез тебе, с топориками в руках, туго и низко, по самым кострецам
подтянутые, с надвинутыми на зоркие глаза шапками, и вдруг останавливаются,
негромко и преувеличенно-спокойно приказывают: «Постой-ка минутку, купец…»
И что было страшней: услыхать их приказ в мирном безмолвии,
в тихом сумраке летних ночных полей, или сквозь шум зимнего ветра, слепящего
белой вьюгой, или под осенними ледяными и острыми звездами, в полусвете которых
далеко видна чернеющая окрест мертвая земля и так страшно грохочут твои
собственные колеса по застывшей, как камень, дороге?
После Становой большую дорогу пересекало шоссе, и тут была
застава, шлагбаум: тут нужно было останавливаться и ждать, пока николаевский
солдат, выйдя из траурно-полосатой будки, освободит такую же полосатую
перекладину, и она, звеня цепью, медленно потянется оголовком вверх (за что
нужно было платить казне две копейки дани, которую все проезжие почитали денным
грабежом). Дальше дорога шла вдоль старинной Беглой Слободы, потом мимо
необозримого болота нечистот, имевшего совершенно непристойное название, и
наконец по шоссе между острогом и древним монастырем. Самый город тоже гордился
своей древностью и имел на то полное право: он и впрямь был одним из самых
древних русских городов, лежал среди великих черноземных полей Подстепья на той
роковой черте, за которой некогда простирались «земли дикие, незнаемые», а во
времена княжеств Суздальского и Рязанского принадлежал к тем важнейшим оплотам
Руси, что, по слову летописцев, первые вдыхали бурю, пыль и хлад из-под грозных
азиатских туч, то и дело заходивших над нею, первые видели зарева страшных
ночных и дневных пожарищ, ими запаляемых, первые давали знать Москве о грядущей
беде и первые ложились костьми за нее. В свое время он, конечно, не раз пережил
все, что полагается: в таком-то веке его «дотла разорил» один хан, в таком-то
другой, в таком-то третий, тогда-то «опустошил» его великий пожар, тогда-то
голод, тогда-то мор и трус… Вещественных исторических памятников 79 он при
таких условиях, конечно, не мог сохранить. Но старина в нем все же очень
чувствовалась, сказывалась в крепких нравах купеческой и мещанской жизни, в
озорстве и кулачных боях его слобожан, то есть жителей Черной Слободы, Заречья,
Аргамачи, стоявшей над рекой на тех желтых скалах, с которых будто бы сорвался
некогда вместе со своим аргамаком какой-то татарский князь. А какой пахучий был
этот город!
Чуть не от заставы, откуда еще смутно виден был он со всеми
своими несметными церквами, блестевшими вдали в огромной низменности, уже
пахло: сперва болотом с непристойным названьем, потом кожевенными заводами,
потом железными крышами, нагретыми солнцем, потом площадью, где в базарные дни
станом стояли съезжавшиеся на торг мужики, а там уже и не разберешь чем: всем,
что только присуще старому русскому городу…
III
В гимназии я пробыл четыре года, живя нахлебником у мещанина
Ростовцева, в мелкой и бедной среде: попасть в иную среду я не мог, богатые
горожане в нахлебниках не нуждались.
Как ужасно было начало этой жизни! Уже одно то, что это был
мой первый городской вечер, первый после разлуки с отцом и матерью, первый в
совершенно новой и убогой обстановке, в двух тесных комнатках, в среде до
нелепости чужой и чуждой мне, с людьми, которых я, барчук, считал, конечно,
очень низкими и которые однако вдруг приобрели даже некоторую власть надо
мной, — уже одно это было ужасно. У Ростовцевых был и другой нахлебник,
мой сверстник и одноклассник, незаконный сын одного батуринского помещика,
рыжий мальчик Глебочка; но между нами не было в тот вечер еще никаких
отношений, он дико сидел в углу, как зверек, попавший в клетку, дико и упорно
молчал, со звериной недоверчивостью посматривая на меня исподлобья, да и я не
спешил навязываться в дружбу к нему — между прочим и по той причине, что он
казался мне не совсем обыкновенным мальчиком, от которого, может, надо было
держаться подальше: я еще в Каменке знал, что он будет жить вместе со мной, и
однажды слышал, как нехорошо назвала его наша нянька, разумея его незаконное
происхожденье. А на дворе, как нарочно, было сумрачно, к вечеру стало
накрапывать, бесконечная каменная улица, на которую я смотрел из окошечка, была
мертва, пуста, а на полуголом дереве за забором противоположного дома, горбясь
и натуживаясь, не обещая ничего доброго, каркала ворона, на высокой колокольне,
поднимавшейся вдали за железными пыльными крышами в ненастное темнеющее небо,
каждую четверть часа нежно, жалостно и безнадежно пело и играло что-то…
