И мне уже казалось, что все это будет или, по крайней мере,
начнется нынче же вечером. Я сходил к парикмахеру, который постриг меня
«бобриком» и, надушив, взодрал этот бобрик сально и пряно вонявшей круглой
щеткой, я чуть не час мылся, наряжался и чистился дома и, когда шел в сад,
чувствовал, как у меня леденеют руки и огнем пылают уши. В саду опять играла
музыка, сыпал прохладной пылью высокий, раскидистый фонтан и с какой-то
женственной роскошью пахло цветами в бодром и студеном воздухе багряного
осеннего заката, но народу было мало, отчего мне еще стыднее было ходить отдельно
от прочих, на виду у всех, в этом избранном «кружке дворян-гимназистов» и
поддерживать с ними какой-то особый дворянский разговор, — как вдруг меня
словно ударило что-то: по аллее, навстречу нам, быстро шла мелкими шажками, с
тросточкой в руках, маленькая женщина-девочка, очень ладно сложенная и очень
изящно и просто одетая. Когда она быстро подошла к нам и, приветливо играя
агатовыми глазами, свободно и крепко пожала нам руки своей маленькой ручкой в
узкой черной перчатке, быстро заговорила и засмеялась, раза два мельком, но
любопытно взглянув на меня, я впервые в жизни так живо и чувственно ощутил все
то особенное и ужасное, что есть в женских смеющихся губах, в детском звуке
женского голоса, в округлости женских плечей, в тонкости женской талии, в том
непередаваемом, что есть даже в женской щиколке, что не мог вымолвить ни
слова. — Образуйте его нам немножко. Наля, — сказал Лопухин,
спокойно и развязно кивая на меня и так бесстыдно-многозначительно на что-то
намекая, что у меня холодной мелкой дрожью задрожало внутри и чуть не стукнули
зубы …
К счастью, Наля через несколько дней уехала в губернский
город — неожиданно умер ее дядя, наш вице-губернатор. К счастью, и из кружка
ничего не вышло. К тому же вскоре случилось у нас в семье огромное событие:
арестовали брата Георгия.
XII
Событие это даже отца ошеломило.
Теперь ведь и представить себе невозможно, как относился
когда-то рядовой русский человек ко всякому, кто осмеливался «итти против
царя», образ которого, несмотря на непрестанную охоту за Александром Вторым и
даже убийство его, все еще оставался образом «земного Бога», вызывал в умах и
сердцах мистическое благоговение. Мистически произносилось и слово «социалист»
— в нем заключался великий позор и ужас, ибо в него вкладывали понятие
всяческого злодейства. Когда пронеслась весть, что «социалисты» появились даже
и в наших местах, — братья Рогачевы, барышни Субботины, — это так
поразило наш дом, как если бы в уезде появилась чума или библейская проказа.
Потом произошло нечто еще более ужасное: оказалось, что и сын Алферова, нашего
ближайшего соседа, вдруг пропал из Петербурга, где он был в военно-медицинской
академии, потом объявился под Ельцом на водяных мельницах, простым грузчиком, в
лаптях, в посконной рубахе, весь заросший бородой, был узнан, уличен в
«пропаганде», — это слово звучало тоже очень страшно, — и заключен в
Петропавловскую крепость. Отец наш был человек вовсе не темный, не косный и уж
далеко не робкий во всех отношениях; много раз слыхал я в детстве, с какой
дерзостью называл он иногда Николая Первого Николаем Палкиным, бурбоном; однако
слышал я и то, с какой торжественностью и столь же искренно произносил он на
другой день совсем другие слова: «В Бозе почивающий Государь Император Николай
Павлович…» У отца все зависело от его барского настроения, а что все таки
преобладало? И потому даже и он только руками растерянно разводил, когда
«схватили» этого юного и бородатого грузчика. — Несчастный Федор
Михайлыч! — с ужасом говорил он про его отца. — Вероятно, этого
голубчика казнят. Даже непременно казнят, — говорил он со своей постоянной
страстью к сильным положениям. — Да и поделом, поделом! Очень жалко
старика, но церемониться с ними нечего. Этак мы и до французской революции
достукаемся! И как я был прав, когда твердил, что, попомните мое слово, будет
этот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей своей семьи!
И вот, такой же позор, ужас вдруг свалился и на нашу семью.
Как, почему? Ведь уж брата-то никак нельзя было назвать крутолобым, угрюмым
болваном. Его «преступная деятельность» казалась еще нелепее, еще невероятнее,
чем таковая же барышень Субботиных, которые, хотя и принадлежали к богатому и
хорошему дворянскому роду, все-таки просто могли быть сбиты с толку, по своей
девичьей глупости, какими-нибудь Рогачевыми.
В чем заключалась «деятельность» брата и как именно проводил
он свои университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что деятельность
эта началась еще в гимназии под руководством какой-то «замечательной личности»,
какого-то семинариста Доброхотова. Но что общего было у брата с Доброхотовым?
Брат, рассказывая мне о нем впоследствии, все еще восхищался им, говорил о его
«ригоризме», о его железной воле, о «беспощадной ненависти к самодержавию и
беззаветной любви к народу»; но была ли хоть одна из этих черт у брата, почему
он восхищался?
Очевидно, только в силу той вечной легкомысленности,
восторженности, что так присуща была дворянскому племени и не покидала
Радищевых, Чацких, Рудиных, Огаревых, Герценов даже и до седых волос; потому,
что черты Доброхотова считались высокими, героическими; и наконец по той
простой причине, что, вспоминая Доброхотова, он вспоминал весь тот счастливый
праздник, в котором протекала его юность, — праздник ощущения этой юности,
праздник «преступной», а потому сладостно-жуткой причастности ко всяким тайным
кружкам, праздник сборищ, песен, «зажигательных» речей, опасных планов и
предприятий …
Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны
мы, как жаждем упоения жизнью, — не просто наслаждения, а именно
упоения, — как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам
будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и
деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало.
Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике
была одной из главнейших причин русской революционности? И что такое вообще
русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости отрешенный от
действительности и ее презирающий, ни в малейшей мере не хотящий подчиниться
рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как! Служить в
канцелярии губернатора, вносить в общественное дело какую-то жалкую лепту! Да
ни за что, — «карету мне, карету!»
Брату и в гимназии и в университете пророчили блестящую
научную будущность. Но до науки ли было ему тогда! Он, видите ли, должен был
«всецело отказаться от личной жизни, всего себя посвятить страждущему народу».
Он был добрый, благородный, живой, сердечный юноша и все таки тут он просто
врал себе или, вернее, старался жить — да и жил — выдуманными чувствами, как
жили тысячи прочих. Чем вообще созданы были «хождения в народ» дворянских
детей, их восстание на самих себя, их сборища, споры, подполья, кровавые слова
и действия? В сущности дети были плоть от плоти, кость от кости своих отцов,
тоже всячески прожигавших свою жизнь. Идеи идеями, но ведь сколько, повторяю,
было у этих юных революционеров и просто жажды веселого безделья под видом
кипучей деятельности, опьяненья себя сходками, шумом, песнями, всяческими
подпольными опасностями, — да еще «рука об руку» с хорошенькими
Субботиными, — мечтами об обысках и тюрьмах, о громких процессах и
товарищеских путешествиях в Сибирь, на каторгу, за полярный круг!
