Что побуждало брата, превосходно кончившего и гимназию и
университет только в силу своих совершенно необыкновенных способностей, весь
жар своей молодости отдавать «подпольной работе?» Горькая участь Пилы и
Сысойки? Несомненно, читая о ней, он не раз прослезился. Но почему же, подобно
всем своим соратникам, никогда даже не замечал он ни Пилы ни Сысойки в жизни, в
Новоселках, в Батурине? Во многом, во многом был он сын своего отца, не даром
говорившего послее двух-трех рюмок водки: — Нет, отлично! Люблю выпить!
Замолаживает!
Замолаживает — это слово употреблялось когда-то на винокурнях,
и человек выпивший хотел им сказать, что в него вступает нечто молодое,
радостное, что в нем совершается некое сладкое брожение, некое освобождение от
рассудка, от будничной связанности и упорядоченности. Мужики так и говорят про
водку:
«Как можно! От ней в человеке развязка делается!» Знаменитое
«Руси есть веселие пити» вовсе не так просто, как кажется. Не родственно ли с
этим «веселием» и юродство, и бродяжничество, и радения, и самосжигания, и
всяческие бунты — и даже та изумительная изобразительность, словесная
чувственность, которой так славна русская литература?
XIII
Брат долго скрывался, меняя местожительство, под чужим
именем. Потом, когда решил, что опасность миновала, приехал в Батурине. Но тут,
на другой же день, его арестовали; донес о его приезде приказчик одного из
наших соседей.
Замечательно, что в то самое утро, когда в Батурине явились
жандармы, этого приказчика убило деревом, которое, по его распоряжению, рубили
в саду. Так навсегда и осталась в моем воображении картина, представившаяся мне
тогда: большой старый сад, весь уже по осеннему проредевший, живописно
обезображенный осенними дождями, бурями и первыми заморозками, засыпанный
гниющей листвой, чернеющий стволами и сучьями и пестреющий остатками желтого и
красного убора, свежее и яркое утро, ослепительный солнечный свет, блещущий на
полянах и теплыми, золотистыми столпами падающий среди стволов вдали в сырой
холодок и тень низов, в тонкий, сияющий голубым эфиром дым еще не совсем
испарившегося утреннего тумана, перекресток двух аллей и на нем — великолепный
столетний клен, который раскинулся и сквозит на ярком и влажном утреннем небе
своей огромной раскрытой вершиной, черным узором сучьев с кое-где повисшими на
них большими зубчатыми лимонными листьями и в могучий, закаменевший от времени
ствол которого, с удовольствием акая, все глубже врубаются блестящими топорами
мужики в одних рубахах и в шапках на затылок, меж тем как приказчик, засунув
руки в карманы, глядит вверх на вздрагивающую в небе макушку дерева. Может
быть, он задумался о том, как ловко подсидел он социалиста?
А дерево вдруг крякнуло, макушка внезапно двинулась вперед —
и с шумом, все возрастая в быстроте, тяжести и ужасе, ринулась сквозь ветви
соседних деревьев на него …
В этом имении я бывал впоследствии много раз. Оно когда-то
принадлежало нашей матери. Отец, имевший неутомимую страсть все сбывать с рук,
давно продал и прожил его. После смерти нового владельца оно перешло к какой-то
«кавалерственной даме», жившей в Москве, и было заброшено: земля сдавалась
мужикам, а усадьба предоставлена воле Божией. И часто, проезжая мимо нее по
большой дороге, от которой она была в какой-нибудь версте, я сворачивал, ехал
по широкой дубовой аллее, ведшей к ней, въезжал на просторный двор, оставлял лошадь
возле конюшен, шел к дому… Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в
русской литературе и с какой любовью всегда описывались они! В силу чего
русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад? Я шел к дому,
проходил в сад, поднимавшийся за домом … Конюшни, людские избы, амбары и прочие
службы, раскинутые вокруг пустынного двора, — все было огромно, серо, все
разрушалось и дичало, как дичали, зарастали бурьяном, кустарником и огороды,
гумна, простиравшиеся за ними и сливавшиеся с полем.
Деревянный дом, обшитый серым тесом, конечно, гнил, ветшал,
с каждым годом делаясь все пленительнее, и особенно любил я заглядывать в его
окна с мелкорешетчатыми рамами … как передать те чувства, что испытываешь в
такие минуты, когда как бы воровски, кощунственно заглядываешь в старый, пустой
дом, в безмолвное и таинственное святилище его давней, исчезнувшей жизни! А сад
за домом был, конечно, наполовину вырублен, хотя все еще красовалось в нем
много вековых лип, кленов, серебристых итальянских тополей, берез и дубов,
одиноко и безмолвно доживавших в этом забытом саду свои долгие годы, свою
вечно-юную старость, красота которой казалась еще более дивной в этом
одиночестве и безмолвии, в своей благословенной, божественной бесцельности.
Небо и старые деревья, у каждого из которых всегда есть свое выражение, свои
очертания, своя душа, своя дума, — можно ли наглядеться на это? Я подолгу
бродил под ними, не сводя глаз с их бесконечно разнообразных вершин, ветвей,
листьев, томясь желанием понять, разгадать и навсегда запечатлеть в себе их
образы, сидел, думал о них на просторном косогоре под садом, среди огромных
дубовых пней, грубо черневших на нем в нежной высокой траве и цветах, над
светлыми прудами, все еще полноводно лежавшими под косогором в лощине… Как
отрешалась тогда душа от жизни, с какой грустной и благой мудростью, точно из
какой-то неземной дали, глядела она на нее, созерцала «вещи и дела»
человеческие! И каждый раз непременно вспоминался мне тут и этот несчастный
человек, убитый старым кленом, погибший вместе с ним, и вся несчастная,
бессознательно испорченная им, этим человеком, судьба брата, и тот далекий
осенний день, когда привезли его два борода-них на просторном косогоре под
садом, среди огромтурина в город, в тот самый острог, где так поразил меня когда-то
мрачный узник, глядевший из-за железной решетки на заходящее солнце …
Отец с матерью прискакали в этот день в город, вслед за
казенной тройкой брата, совершенно вне себя. Мать даже не плакала, ея темные
глаза горели сухо, страшно. Отец старался не глядеть ни на меня ни на нее, все
только курил и повторял: — Вздор, пустяки! Поверьте, что через несколько
дней вся эта ерунда разъяснится…
В тот же день вечером брата увезли дальше, в Харьков, где
было то подполье, за причастность к которому и был он арестован. Мы ездили на
вокзал провожать его. Кажется, больше всего поразило меня то, что, приехав на
вокзал, мы должны были идти в зал третьего класса, где брат, под надзором
жандармов, дожидался отхода поезда, уже не смея сидеть с приличными, свободными
людьми, уже лишившись воли распоряжаться собой, возможности пить чай или есть
пирожки вместе с ними. И как только мы вошли в этот безобразно, беспорядочно
людный, шумный зал, меня так и ударил в сердце вид брата, его арестантская
обособленность и бесправность: он и сам хорошо понимал ее, чувствовал всю свою
униженность и неловко улыбался. Он одиноко сидел в самом дальнем углу возле
дверей на платформу, юношески милый и жалкий своей худощавостью, своим легким
сереньким костюмчиком, на который была накинута отцовская енотовая шуба. Возле
него было пусто, — жандармы то и дело отстраняли баб, мужиков и мещан,
толпившихся вокруг и с любопытством, со страхом глядевших на живого социалиста,
слава Богу, уже попавшего в клетку. Особенно любопытствовал какой-то сельский батюшка,
длинный, в высокой бобровой шапке и глубоких пыльных калошах, не сводивший с
брата расширенных глаз и таинственной скороговоркой засыпавший жандармов
вопросами, на которые они не отвечали. Они поглядывали на брата, как на
провинившегося мальчика, которого они волей неволей должны стеречь и везти куда
приказано, и один из них с ласковой и снисходительной усмешкой сказал нашей
матери: — Не беспокойтесь, сударыня, все, Бог даст, обойдется … Пожалуйте,
посидите с ними, до поезда еще минут двадцать… Вот младший сейчас пойдет
запасется кипяточком, купит им на дорогу, какой прикажете, закусочки … Это вы
хорошо сделали, что шубу им дали, — в вагоне ночью прохладно будет…
