Я не мог не испытывать тех совсем особых чувств, что
испытывают все пишущие юноши, уже увидевшие свое имя в печати. Но я не мог не
знать и того, что одна ласточка весны не делает. Отец в минуты раздражения
называл меня «недорослем из дворян»; я утешал себя тем, что не я один учился
«понемногу, чему-нибудь и как-нибудь»; но ведь я хорошо понимал, сколь это
утешение сомнительно. Я втайне (вопреки тому, что уже был заражен, благодаря
чтению и брату Георгию, множеством свободных мнений) еще очень гордился тем,
что мы Арсеньевы. Но я не мог не помнить в то же время нашей все растущей
бедности и того, что беззаботность к ней достигала в нас даже какой-то
неестественной меры. Я вырос и оставался в странном убеждении, что, при всех
достоинствах братьев, особенно Георгия, все таки я главный наследник всего того
замечательного, чем, при всех его недостатках, так необыкновенно выделялся для
меня из всех известных мне людей отец. Но отец был уже не тот, что прежде; он,
казалось, на все махнул рукой теперь, был чаще всего во хмелю — и что должен
был испытывать я, видя его постоянно возбужденное лицо, серый небритый
подбородок, величественно взлохмаченную голову, разбитые туфли, оборванный
архалук севастопольских времен? А какую боль причиняли мне порой мысли о
стареющей матери, о подрастающей Оле! Жестокую жалость испытывал я часто и к
самому себе, пообедав, например, одной окрошкой и возвратясь в свою комнату, к
своим книгам и единственному своему богатству — дедовской шкатулке из
карельской березы, где хранилось все самое заветное мое: исписанные «элегиями»
и «стансами» листы серой, пахнущей мятной махоркой, бумаги, купленной в нашей
деревенской лавчонке…
Я думал порой о молодости отца: какая страшная разница с
моей молодостью! Он имел почти все, что подобало счастливому юноше его среды,
звания и потребностей, он рос и жил в беспечности вполне естественной по тому
еще большому барству, которым он так свободно и спокойно пользовался, он не
знал никаких преград своим молодым прихотям и желаниям, всюду с полным правом и
веселым высокомерием чувствовал себя Арсеньевым. А у меня была только шкатулка
из карельской березы, старая двустволка, худая Кабардинка, истертое казацкое
седло …
Как хотелось порой быть нарядным, блестящим! А мне,
собираясь в гости, нужно было надевать тот самый серенький пиджачок брата
Георгия, в котором некогда везли его в тюрьму в Харьков и за который я в гостях
втайне мучился острым стыдом. Я был лишен чувства собственности, но как мечтал
я порой о богатстве, о прекрасной роскоши, о всяческой свободе и всех телесных
и душевных радостях, сопряженных с ними! Я мечтал о далеких путешествиях, о
необыкновенной женской красоте, о дружбе с какими-то воображаемыми чудесными
юношами, сверстниками и товарищами по стремлениям, по сердечному пылу и вкусам…
А разве я не сознавал порой, что еще никогда не ступала моя
нога дальше нашего уездного города, что весь мир еще замкнут для меня давно
привычными полями и косогорами, что вижу я только мужиков и баб, что весь круг
наших знакомств ограничивается двумя-тремя мелкопоместными усадьбами да
Васильевским, а приют всех моих мечтаний — моей старой угловой комнатой с
гниющими подъемными рамами и цветными верхними стеклами двух окон в сад?
VI
Отцвел и оделся сад, целый день пел соловей в саду, целый
день были подняты нижние рамы окон в моей комнате, которая стала мне еще милее
прежнего стариной этих окон, составленных из мелких квадратов, темным дубовым
потолком, дубовыми креслами и такой же кроватью с гладкими и покатыми отвалами…
Первое время я только и делал, что лежал с книгой в руках, то рассеянно читая,
то слушая соловьиное цоканье, думая о той «полной» жизни, которой я должен жить
отныне, и порой нежданно засыпая коротким и глубоким сном, очнувшись от
которого я всякий раз как то особенно свежо изумлялся новизне и прелести
окружающего и так хотел есть, что вскакивал и шел или за вареньем в буфетную,
то есть в заброшенную каморку, стеклянная дверь которой выходила в зал, или за
черным хлебом в людскую, где днем всегда было пусто, — лежал только в
темном углу на горячей и сорной печи один Леонтий, длинный и невероятно худой,
густо заросший желтой щетиной и весь шелушившийся от старости, бывший бабушкин
повар, уже много лет зачем то отстаивавший от неминуемой смерти свое
непонятное, совсем пещерное существование … Надежды на счастье, на счастливую
жизнь, которая вот-вот должна начаться! Но для этого часто бывает достаточно
вот так очнуться после внезапного и короткого сна и побежать за коркой черного
хлеба или услыхать, что зовут на балкон к чаю, а за чаем подумать, что сейчас
надо пойти оседлать лошадь и закатиться куда глаза глядят по вечереющей большой
дороге…
Ночи стояли лунные, и я порой просыпался среди ночи в самый
глубокий час ее, когда даже соловей не пел. Во всем мире была такая тишина,
что, казалось, я просыпался от чрезмерности этой тишины. На мгновение охватывал
страх, — вдруг вспоминался Писарев, чудилась высокая тень возле двери в
гостиную… Но через мгновение тени этой уже не было, виден был только просто
угол, темнеющий сквозь тонкий сумрак комнаты, а за раскрытыми окнами сиял и
звал в свое светлое безмолвное царство лунный сад. И я вставал, осторожно
отворял дверь в гостиную, видел в сумраке глядевший на меня со стены портрет
бабушки в чепце, смотрел в зал, где провел столько прекрасных часов в лунные
ночи зимой… он казался теперь таинственней и ниже, потому что луна, ходившая
летом правее дома, не глядела в него, да и сам он стал сумрачней: липа за его
северными окнами, густо покрывшаяся листвой, вплотную загораживала эти окна
своим темным громадным шатром… Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, до
недоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи: что же это такое и
что с этим делать!
Я и теперь испытываю нечто подобное в такие ночи. Что же
было тогда, когда все это было внове, когда было такое обоняние, что отличался
запах росистого лопуха от запаха сырой травы! Необыкновенно высокий треугольник
ели, освещенный луной только с одной стороны, по-прежнему возносился своим
зубчатым острием в прозрачное ночное небо, где теплилось несколько редких
звезд, мелких, мирных и настолько бесконечно далеких и дивных, истинно
Господних, что хотелось стать на колени и перекреститься на них. Пустая поляна
перед домом была залита сильным и странным светом. Справа, над садом, сияла в
ясном и пустом небосклоне полная луна с чуть темнеющими рельефами своего
мертвенно-бледного, изнутри налитого яркой светящейся белизной лица. И мы с
ней, теперь уже давно знакомые друг другу, подолгу глядели друг на друга,
безответно и безмолвно чего-то друг от друга ожидая … Чего? Я знал только то,
что чего-то нам с нею очень не достает…
Потом я шел вместе со своей тенью по росистой, радужной
траве поляны, входил в пестрый сумрак аллеи, ведущей к пруду, и луна покорно
следовала за мной. Я шел, оглядываясь, — она, зеркально сияя и дробясь,
катилась сквозь черный и местами ярко блестящий узор ветвей и листьев. Я стоял
на росистом скате к полноводному пруду, широко сиявшему своей золотой
поверхностью возле плотины вправо. Я стоял, глядел — и луна стояла, глядела.
Возле берега, подо мной, была зыбкая, темно-зеркальная бездна подводного неба,
на которой висели, чутким сном спали, спрятав под крыло голову и глубоко
отражаясь в ней, утки; за прудом влево темнела вдали усадьба Уварова, того
помещика, чьим незаконным сыном был Глебочка; за прудом напротив лежали в упор
освещенные луной глинистые косогоры, а дальше — по-ночному светлый деревенский
выгон и ряд чернеющих за ним изб… Какое молчание — так может молчать только
что-нибудь живое! Дико-тревожный крик внезапно проснувшихся и закачавших под
собой свое зыбкое зеркальное небо уток громом звучал по окрестным садам… Когда
же я медленно шел дальше, вдоль пруда направо, луна опять тихо катилась рядом
со мной над темными вершинами застывших в своей ночной красоте деревьев…
