В этот вечер я впервые замыслил рано или поздно, но
непременно покинуть Батурино.
XII
Одни хозяева спали отдельно, в своей спальне, похожей на
часовню от множества золотых и серебряных икон в киоте, какой-то черной стоячей
гробницей возвышавшемся в переднем углу за большой малиновой лампадой, а все
мы, то есть я и пять человек прочих чистых постояльцев, в той же горнице, где
вчера ужинали. Трое ночевали на полу, на казанских войлоках, трое, в числе
которых, к несчастью, был и я, на диванах, жестких, как камень, с прямыми
деревянными спинками. И, конечно, клопы (какие-то мелкие, особенно ядовитые,
подло разбегавшиеся по подушке, как только я зажигал спичку) ели всю ночь и
меня, а в теплой и вонючей темноте вокруг стоял крепкий храп, от которого ночь
казалась безнадежной, безрассветной, а неугомонная колотушка проходила иногда
своим отчаянно-громким, распутно-залихватским, каким-то круглым, полым треском
под самыми окнами, а двери из хозяйской спальни были прикрыты только на
половину, так что лампадка краснела оттуда мне прямо в глаза, составляя из
своего черного крестообразного поплавка, темного лучистого мерцания и теней,
колеблемых им, подобие какого то сказочного паука в середине огромной паутины…
Встал я однако как ни в чем не бывало, лишь только послышалось, что проснулись
хозяева, начали зевать, подниматься, натягивать сапоги спавшие на полу, а
кухарка по их ногам и войлокам бегом втащила и с размаху стукнула об стол
ключом кипящий и крепко, вкусно пахнущий угаром ведерный самовар, от густого
пара которого сразу побелели окна и зеркало.
Через час после того я был уже на почте и получил наконец и
свой первый гонорар и ту удивительную, от всех прочих в мире отличную толстую
книгу в девственно свежей обложке цвета яичного желтка, где были мои стихи,
показавшиеся мне в первую минуту даже как будто и не моими, — так
очаровательно похожи были они на какие-то настоящие, прекрасные стихи какого-то
настоящего поэта. Вслед за тем мне предстояло дело — зайти, по поручению отца,
к некоему Ивану Андреевичу Балавину, скупщику хлеба, чтобы показать ему
образчики нашего умолота, узнать цену на них и, если можно, сделать запродажу. И
вот, с почты я направился прямо к нему, но шел так, что прохожие мужики и
мещане с удивлением поглядывали на молодого человека в сапогах, в синем картузе
и такой же поддевке, который на ходу все замедлял шаги, а порой и совсем
останавливался среди улицы, уткнувшись все в одно и то же место развернутой
перед его глазами книги.
Балавин принял меня сперва сухо, с той беспричинной
неприязнью, которая часто встречается среди русских торговых людей. Амбар его в
хлебных рядах выходил растворами прямо на мостовую. Приказчик провел меня по
этому амбару куда-то в глубину, к стеклянной дверке, изнутри завешенной
кумачным лоскутом, и несмело стукнул. — Входи! — неприятно
крикнул кто-то из-за двери.
И я вошел и навстречу мне приподнялся из-за большого
письменного стола человек неопределенных лет, одетый по европейски, с очень
чистым и как бы прозрачным желтоватым лицом, с белесыми волосами, аккуратно
причесанными на прямой ряд, с желтыми тонкими усами и быстрым взглядом
светло-зеленых глаз. — В чем дело? — спросил он сухо и быстро.
Я назвал себя, поспешно и неловко вытащил из карманов
поддевки два маленьких мешочка с зерном и положил перед ним на
стол. — Садитесь, — как-то вскользь сказал он, садясь за стол,
и, не глядя на меня, стал развязывать эти мешочки, Развязав, он вынул горсточку
одного зерна, подбросил его на ладони, потер в пальцах и понюхал, потом сделал
то же самое с другим. — Сколько всего? — спросил он
невнимательно. — То есть четвертей? — спросил я. — Да
не вагонов же, — сказал он насмешливо.
Я вспыхнул, но он не дал мне ответить: — Впрочем, это
не суть важно. Цены сейчас слабы, вы их, небось, сами знаете …
И, назвав свою цену, предложил привозить хлеб хоть
завтра. — Я на эту цену согласен, — сказал я, краснея. —
Можно получить задаток?
Он молча вынул из бокового кармана бумажник, подал мне
сторублевую бумажку и привычным, очень точным жестом снова спрятал
его. — Прикажете расписку? — спросил я, краснея еще более от
неловкого наслаждения своей взрослостью и деловитостью.
Он усмехнулся, ответил, что, слава Богу, Александр Сергеевич
Арсеньев достаточно всем известен, и, как бы желая дать мне понять, что деловой
разговор кончен, раскрыл лежавший на столе серебряный портсигар и протянул его
мне. — Благодарю вас, я не курю, — сказал я.
Он закурил и опять как-то вскользь спросил: — Это вы
пишете стихи?
Я взглянул на него с чрезвычайным изумлением, но он опять не
дал мне ответить: — Не удивляйтесь, что я и такими делами
интересуюсь, — сказал он с усмешкой. — Я ведь, с позволения сказать,
тоже поэт. Даже когда-то книжку выпустил. Теперь, понятно, лиру оставил в
покое, — не до нее, да и таланту оказалось мало, — пишу только
корреспонденции, как, может быть, слыхали, но интересоваться литературой
продолжаю, выписываю много газет и журналов … Это, если не ошибаюсь, первый ваш
дебют в толстом журнале? Позвольте от души пожелать вам успеха и посоветовать
не манкировать собой. — То есть как? — спросил я, пораженный
столь неожиданным оборотом этого делового свидания. — А так, что вам
очень крепко надо подумать о своем будущем. Вы меня простите, для занятий
литературой нужны и средства к жизни и большое образование, а что ж у вас есть?
Вот вспоминаю себя. Без ложной скромности скажу, малый я был не глупый, еще
мальчишкой видел столько, сколько дай Бог любому туристу, а что я писал?
Вспоминать стыдно!
Родился я в глуши степной,
В простой и душной хате,
Где вместо мебели резной
Качались полати…
— Позвольте спросить, что за оболтус писал это?
Во-первых, фальшь, — ни в какой степной хате я не
рожался, родился в городе, во-вторых, сравнивать полати с какой-то резной
мебелью верх глупости и, в-третьих, полати никогда не качаются. И разве я всего
этого не знал? Прекрасно знал, но не говорить этого вздору не мог, потому что
был не развит, не культурен, а развиваться не имел возможности в силу
бедности… — Мое почтение, — сказал он, вдруг поднимаясь, протягивая
мне руку, крепко пожимая мою и пристально глядя мне в глаза. — Пусть я
послужу вам поводом для серьезных размышлений о себе. Сидеть сиднем в деревне,
не видать жизни, пописывать и почитывать спустя рукава — карьера не блестящая.
А у вас заметен хороший талант и впечатление вы производите, простите за
откровенность, очень приятное…
И вдруг опять стал сух и серьезен: — До
свидания, — опять как-то невнимательно сказал он, кивком головы отпуская
меня и снова садясь за свой стол. — Прошу передать поклон вашему батюшке …
Так неожиданно получил я еще одно подтверждение своим тайным
замыслам покинуть Батурино.
XIII
Замыслы эти осуществились однако не скоро. Жизнь моя снова
пошла по прежнему и даже еще более беспечно, день за день. Я
превращался, — по крайней мере с виду, — в обычного деревенского
юношу, который уже довольно привычно сидел в своей усадьбе, не чуждаясь больше
ее обыденного существования, ездил на охоту, бывал у соседей, в дождь или вьюгу
ходил от скуки на деревню, в излюбленные избы, коротал время в семейном кругу
за самоваром, а не то целыми часами лежал с книгой на диване, вслух мечтал о
чем-нибудь с сестрой, болтал с братьями… И так прошел еще год. А затем
случилось то, что и должно было рано или поздно случиться.
