А затем, постепенно смелея, мы узнали скотный двор, конюшню,
каретный сарай, гумно, Провал, Выселки. Мир все расширялся перед нами, но все
еще не люди и не человеческая жизнь, а растительная и животная больше всего
влекли к себе наше внимание и все еще самыми любимыми нашими местами были те,
где людей не было, а часами — послеполуденные, когда люди спали. Сад был весел,
зелен, но уже известен нам; в нем хороши были только дебри и чащи, птичьи
гнезда (особенно если в них, в этих чашечках, сплетенных из прутиков и
устланных чем-то мягким и теплым, сидело и зорким черным зернышком смотрело
что-нибудь пестро окрашенное) да малинники, ягоды которых были несравненно
вкуснее тех, что мы ели с молоком и с сахаром после обеда. И вот — скотный
двор, конюшня, каретный сарай, рига на гумне, Провал…
VII
Всюду была своя прелесть!
На скотном дворе, весь день пустом, с ленивой грубостью
скрипели ворота, когда мы из всех своих силенок приотворяли их, и остро, кисло,
но неотразимо привлекательно воняло навозной жижей и свиными закутами.
В конюшне жили своей особой, лошадиной жизнью, заключавшейся
в стояньи и звучном жеваньи сена и овса, лошади. Как и когда они спали? Кучер
говорил, что иногда они тоже ложатся и спят. Но это было трудно, даже как-то
жутко представить себе, — тяжело и неумело ложатся лошади. Это случалось,
очевидно, в какие-то самые глухие ночные часы, а обычно лошади стояли в стойлах
и весь день в молоко размалывали на зубах овес, теребили и забирали в мягкие
губы сено, и были они все красавицы, могучие, с лоснящимися крупами, коснуться
которых было большое удовольствие, с жесткими хвостами до земли и женственными
гривами, с крупными лиловыми глазами, которыми они порой грозно и дивно косили,
напоминая нам то страшное, что рассказывал кучер: что каждая лошадь имеет в
году свой заветный день, день Флора и Лавра, когда она норовит убить человека в
отместку за свое рабство у него, за свою лошадиную жизнь, заключающуюся в
постоянном ожиданьи запряжки, в исполненьи своего странного назначенья на свете
— только возить, только бегать… Пахло и здесь тоже крепко и тоже навозом, но
совсем не так, как на скотном дворе, потому что совсем другой навоз тут был, и
запах его мешался с запахом самих лошадей, сбруи, гниющего сена и еще чего-то,
что присуще только конюшне.
А в каретном сарае стояли беговые дрожки, тарантас,
старозаветный дедушкин возок; и все это соединялось с мечтами о далеких
путешествиях, в задке тарантаса был необыкновенно занятный и таинственный
дорожный ящик, возок тянул к себе своей старинной неуклюжестью и тайным
присутствием чего-то оставшегося в мире от дедушки, был непохож ни на что
теперешнее. Ласточки непрестанно сновали черными стрелами взад и вперед, то из
сарая в голубой небесный простор, то опять в ворота сарая, под его крышу, где
они лепили свои известковые гнездышки, страшно приятные своей твердостью,
выпуклостью, искусством лепки. Часто приходит теперь в голову: «Вот умрешь и
никогда не увидишь больше неба, деревьев, птиц и еще многого, многого, к чему
так привык, с чем так сроднился и с чем так жалко будет расставаться!» Что до
ласточек, то их будет особенно жалко: какая это милая, ласковая, чистая
красота, какое изящество, эти «касаточки» с их молниеносным летом, с
розово-белыми грудками, с черно-синими головками и такими же черно-синими,
острыми, длинными, крест накрест складывающимися крылышками и неизменно
счастливым щебетаньем! Ворота сарая были всегда открыты — ничто не мешало
забегать в него когда угодно, по часам следить за этими щебетуньями,
предаваться мечте поймать какую-нибудь из них, садиться верхом на дрожки,
залезать в тарантас, в возок и, подпрыгивая, ехать куда-нибудь далеко, далеко…
Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, высота, неизвестное,
опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь или
за кого-нибудь?
Разве это было бы возможно, будь нашей долей только то, что
есть, «что Бог дал», — только земля, только одна эта жизнь? Бог, очевидно,
дал нам гораздо больше. Вспоминая сказки, читанные и слышанные в детстве, до
сих пор чувствую, что самыми пленительными были в них слова о неизвестном и
необычном. «В некотором. царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель…
За горами, за долами, за синими морями… Царь-Девица, Василиса Премудрая…»
А рига была пленительно-страшна своей серой соломенной
громадой, зловещей пустотой, обширностью, сумраком внутри и тем, что, если
залезть туда, нырнув под ворота, можно заслушаться, как шарит, шуршит но ней,
носится вокруг нее ветер; там в одном уголке висела запыленная святая дощечка,
но говорили, что все таки чорт по ночам прилетал туда, и это соединенье — чорта
и столь грозной для него дощечки — внушало особенно жуткие мысли. А Провал был
дальше, за ригой, за гумном, за обвалившимся овином, за просяным полем. Это
была небольшая, но очень глубокая лощина, с обрывистыми скатами и знаменитым
«провалом» на дне, которое заростало высочайшим бурьяном. Это было для меня
самое глухое из всех глухих мест на свете. Какая благословенная пустынность!
Казалось — сидел бы в этой лощине весь век, кого-то любя и кого-то жалея. Какой
прелестный и по виду и по имени цветок цвел в густой и высокой траве на ее
скатах, — малиновый Богородичный Цветок с коричневым липким стеблем! И как
горестно-нежно звенела в бурьяне своей коротенькой песенкой овсянка!
Тю-тю-тю-тю-ю…
VIII
Затем детская жизнь моя становится разнообразнее. Я все
больше замечаю быт усадьбы, все чаще бегаю в Выселки, был уже в Рождестве, в
Новоселках, у бабушки в Батурине…
В усадьбе на восходе солнца, с первым щебетаньем птиц в
саду, просыпается отец. Совершенно убежденный, что все должны просыпаться
вместе с ним, он громко кашляет, громко кричит: «Самовар!» Просыпаемся и мы, с
радостью от солнечного утра, — других, повторяю, я все еще не хочу или не
могу замечать, — с нетерпеливым желаньем поскорее бежать в вишенник, рвать
наши любимые вишни, — наклеванные птицами и подпеченные солнцем. На
скотном дворе, по-утреннему, ново, скрипят в это время ворота, оттуда с ревом,
визгом, хлопаньем кнутов выгоняют на сочный утренний корм коров, свиней,
серо-кудрявую, плотную, волнующуюся отару овец, гонят поить на полевой пруд
лошадей, и от топота их сильного, дружного табуна, гудит земля, меж тем как в
людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинается
работа стряпух, смотреть и обонять которую лезут под окна и на пороги собаки,
часто с визгом от них отскакивающие…
После чая отец иногда едет со мной на беговых дрожках в
поле, где, смотря по времени, или пашут, то есть идут и идут, качаясь,
оступаясь в мягкой борозде, приноравливая к натуживающейся лошади и себя и
тяжело скрипящую соху, на подвои которой лезут серые пласты земли, разутые, без
шапок мужики, или выпалывают то просо, то картошки несметные девки, радующие
своей пестротой, бойкостью, смехом, песнями, или на зное косят, со свистом,
размашисто, приседая и раскорячиваясь, валят густую стену жаркой желтой ржи
косцы с почерневшими от пота спинами, с расстегнутыми воротами, с ремешками
вокруг головы, а следом за ними работают граблями и, сгибаясь, наклоняясь,
борются с колкими головастыми снопами, пахнущими разогретой на солнце золотой
ржаной соломой, мнут их коленом и туго вяжут подоткнутые бабы… Какой это
непередаваемо-очаровательный звук, — звук натачиваемой косы, по блестящему
лезвию которой то с одной, то с другой стороны ловко мелькает шершавая от
песку, обмокнутая в воду лопаточка! Всегда есть косец, который непременно
восхитит — расскажет, что он чуть-чуть не скосил целое перепелиное гнездо,
чуть-чуть не поймал перепелку, пополам перехватил змею. А про баб я уже знаю,
что иногда они вяжут и ночью, если ночь лунная, — днем слишком сухо,
сыплется зерно, — и чувствую поэтическую прелесть этой ночной работы…
