Чем дальше жил я в городе, тем больше чувствовал себя в нем
как-то совершенно ни к чему, — даже Авилова почему-то изменилась ко мне,
стала суха, насмешлива; чем темней и скучней становилась моя городская жизнь,
тем чаще тянуло меня быть наедине с ней, — что-нибудь читать,
рассказывать, высказываться. В моей комнате в гостинице было узко, серо, страшно
грустно за себя — за чемоданишко и несколько книжек, составлявших все мое
богатство, за одинокие ночи, которые так бедно и холодно не то что спал, а
скорее одолевал я в ней, все сквозь сон поджидая рассвета, первого морозного,
зимнего удара в колокол на соседней колокольне. В ее комнате тоже было тесно,
она была в конце коридора, возле лестницы в мезонин, зато окнами выходила в
сад, была тиха, тепла, хорошо убрана; в сумерки в ней топилась печка, она же
умела лежать в подушках дивана удивительно приятно, вся сжавшись и подобрав под
себя свои на редкость хорошенькие туфельки.
Я говорил:
Шумела полночная вьюга
В лесной и глухой стороне,
Мы сели с ней друг против друга,
Валежник свистал на огне…
Но все эти вьюги, леса, поля, поэтически-дикарские радости
уюта, жилья, огня были особенно чужды ей.
Мне долго казалось, что достаточно сказать: «знаешь эти
осенние накатанные дороги, тугие, похожие на лиловую резину, иссеченные шипами
подков и блестящие под низким солнцем слепящей золотой полосой?», чтобы вызвать
ее восторг. Я рассказывал ей, как мы однажды с братом Георгием ездили поздней
осенью покупать на сруб березу: в поварской у нас вдруг рухнул потолок, чуть не
убил древнего старика, нашего бывшего повара, вечно лежавшего в ней на печи, и
вот мы поехали в рощу, покупать эту березу на матицу. Шли непрестанные дожди
(все мелкими, быстро сыплющимися сквозь солнце каплями), мы рысью катили в
телеге с мужиками сперва по большой дороге, потом по роще, которая стояла в
этом дробном, дождевом и солнечном сверкании на своих еще зеленых, но уже
мертвых и залитых водою полянах с удивительной вольностью, картинностью и
покорностью… Я говорил, как несказанно жаль было мне эту раскидистую березу,
сверху до низу осыпанную мелкой ржавой листвой, когда мужики косолапо и грубо
обошли, оглядели ее кругом и потом, поплевав в рубчатые, звериные ладони,
взялись за топоры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и черни ствол … «Ты
не можешь себе представить, как страшно мокро было все, как все блестело и
переливалось!» — говорил я и кончил признанием, что хочу написать об этом
рассказ. Она пожала плечами: — Ну, миленький, о чем же тут писать! Что ж
все погоду описывать!
Одним из самых сложных и мучительных наслаждений была для
меня музыка. Когда она играла что-нибудь прекрасное, как любил я ее! Как
изнемогала душа от восторженно-самоотверженной нежности к ней! Как хотелось
жить долго, долго! Часто я думал, слушая: «Если мы когда-нибудь расстанемся,
как я буду слушать это без нее! Как я буду вообще любить что-нибудь,
чему-нибудь радоваться, не делясь с ней этой любовью, радостью!» Но насчет
того, что мне не нравилось, я был так резок в суждениях, что она выходила из
себя: — Надя! — кричала она Авиловой, бросая клавиши и круто повертываясь
к соседней комнате. — Надя, послушай, что он здесь несет! — И буду
нести! — восклицал я. — Три четверти каждой из этих сонат — пошлость,
гам, кавардак! Ах, здесь слышен стук гробовой лопаты! Ах, тут феи на лугу
кружатся, а тут гремят водопады! Эти феи одно из самых ненавистных мне слов!
Хуже газетного «чреватый»!
Она уверяла себя в своей страстной любви к театру, а я
ненавидел его, все больше убеждался, что талантливость большинства актеров и
актрис есть только их наилучшее по сравнению с другими умение быть пошлыми,
наилучше притворяться по самым пошлым образцам творцами, художниками. Все эти
вечные свахи в шелковых повойниках лукового цвета и турецких шалях, с
подобострастными ужимками и сладким говорком изгибающиеся перед Тит Титычами, с
неизменной гордой истовостью откидывающимися назад и непременно прикладывающими
растопыренную левую руку к сердцу, к боковому карману длиннополого сюртука; эти
свиноподобные городничие и вертлявые Хлестаковы, мрачно и чревно хрипящие
Осипы, поганенькие Репетиловы, фатовски негодующие Чацкие, эти Фамусовы,
играющие перстами и выпячивающие, точно сливы, жирные актерские губы; эти
Гамлеты в плащах факельщиков, в шляпах с кудрявыми перьями, с
развратно-томными, подведенными глазами, с черно-бархатными ляжками и плебейскими
плоскими ступнями, — все это приводило меня просто в содрогание. А опера!
Риголетто, изогнутый в три погибели, с ножками раз навсегда раскинутыми врозь
вопреки всем законам естества и связанными в коленках! Сусанин, гробно и
блаженно закатывающий глаза к небу и выводящий с перекатами: «Ты взойдешь, моя
заря», мельник из «Русалки» с худыми, как сучья, дико раскинутыми и грозно
трясущимися руками, с которых, однако, не снято обручальное кольцо, и в таких
лохмотьях, в столь истерзанных, зубчатых портках, точно его рвала целая стая
бешеных собак!
В спорах о театре мы никогда ни до чего не договаривались:
теряли всякую уступчивость, всякое понимание друг друга. Вот знаменитый
провинциальный актер, гастролируя в Орле, выступает в «Записках сумасшедшего»,
и все жадно следят, восхищаются, как он, сидя на больничной койке, в халате, с
неумеренно-небритым бабьим лицом, долго, мучительно-долго молчит, замирая в
каком-то идиотски-радостном и все растущем удивлении, потом тихо, тихо подымает
палец и наконец, с невероятной медленностью, с нестерпимой выразительностью,
зверски выворачивая челюсть, начинает слог за слогом:
«Се-го-дня-шнего дня …» Вот, на другой день, он еще
великолепнее притворяется Любимом Торцовым, а на третий — сизоносым, засаленным
Мармеладовым:
«А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с
разговором приличным?» — Вот знаменитая актриса пишет на сцене письмо — вдруг
решила написать что-то роковое и, быстро сев за стол, обмакнула сухое перо в
сухую чернильницу, в одно мгновение сделала три длинных линии по бумаге, сунула
ее в конверт, звякнула в колокольчик и коротко и сухо приказала появившейся
хорошенькой горничной в белом фартучке: «Немедленно отправьте это с посыльным!»
— Каждый раз после такого вечера в театре мы с ней кричим друг на друга, не
давая спать Авиловой, до трех часов ночи, и я кляну уже не только гоголевского
сумасшедшего, Торцова и Мармеладова, но и Гоголя, Островского, Достоевского
… — Но, допустим, вы правы, — кричит она, уже бледная, с потемневшими
глазами и потому особенно прелестная, — почему все-таки приходите вы в
такую ярость? Надя, спроси его! — Потому, — кричу я в ответ, —
что за одно то, как актер произносит слово «аромат» — «а-ро-мат!» — я готов
задушить его!
И такой же крик подымался между нами после каждой нашей
встречи с людьми из всякого орловского общества. Я страстно желал делиться с
ней наслаждением своей наблюдательности, изощрением в этой наблюдательности,
хотел заразить ее своим беспощадным отношением к окружающему и с отчаянием
видел, что выходит нечто совершенно противоположное моему желанию сделать ее
соучастницей своих чувств и мыслей. Я однажды сказал: — Если б ты знала,
сколько у меня врагов! — Каких? Где? — спросила
она. — Всяких, всюду: в гостинице, в магазинах, на улице, на
вокзале… — Кто же эти враги? — Да все, все! Какое количество мерзких
лиц и тел! Ведь это даже апостол Павел сказал «Не всякая плоть такая же плот,
но иная плоть у человеков, иная у скотов…» Некоторые просто страшны! На ходу
так кладут ступни, так держат тело в наклон, точно они только вчера поднялись с
четверенек. Вот я вчера долго шел по Волховской сзади широкоплечего, плотного
полицейского пристава, не спуская глаз с его толстой спины в шинели, с икр в
блестящих крепко выпуклых голенищах: ах, как пожирал я эти голенища, их
сапожный запах, сукно этой серой добротной шинели, пуговицы на ее хлястике и
все это сильное сорокалетнее животное во всей его воинской сбруе! — Как
тебе не совестно! — сказала она с брезгливым сожалением. — Неужели
ты, правда, такой злой, гадкий? Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из каких-то
удивительных противоположностей!
