После завтрака я уходил. На город густо валил дремотными
хлопьями тот великопостный снег, что всегда обманывает своей нежной, особенно
белой белизной, будто уж совсем близка весна. По снегу мимо меня бесшумно летел
беззаботный, только что, должно быть, где-нибудь на скорую руку выпивший, как
бы весь готовый к чему-то хорошему, ладному, извозчик… Что, казалось бы,
обыкновенное? Но теперь меня все ранило — чуть не всякое мимолетное впечатление
— и, ранив, мгновенно рождало порыв не дать ему, этому впечатлению, пропасть
даром, исчезнуть бесследно, — молнию корыстного стремления тотчас же
захватить его в свою собственность и что-то извлечь из него. Вот он мелькнул,
этот извозчик, и все, чем и как он мелькнул, резко мелькнуло и в моей душе и,
оставшись в ней каким-то странным подобием мелькнувшего, как еще долго и тщетно
томит ее! Дальше — богатый подъезд, возле тротуара перед ним чернеет сквозь
белые хлопья лаковый кузов кареты, видны как бы сальные шины больших задних колес,
погруженных в старый снег, мягко засыпаемый новым, — я иду и, взглянув на
спину возвышающегося на козлах толстоплечего, по-детски подпоясанного под мышки
кучера в толстой, как подушка, бархатной конфедератке, вдруг вижу: за
стеклянной дверцей кареты, в ее атласной бонбоньерке, сидит, дрожит и так
пристально смотрит, точно вот-вот скажет что-нибудь, какая-то премилая собачка,
уши у которой совсем как завязанный бант. И опять, точно молния, радость: ах,
не забыть — настоящий бант!
Я заходил в библиотеку. Это была старая, редкая по богатству
библиотека. Но как уныла была она, до чего никому не нужна! Старый, заброшенный
дом, огромные голые сенцы, холодная лестница во второй этаж, обитая по войлоку
рваной клеенкой дверь. Три сверху до низу установленных истрепанными, лохматыми
книгами залы. Длинный прилавок, конторка, маленькая, плоскогрудая,
неприветливо-тихая заведующая в чем-то черненьком, постном, с худыми, бледными
руками, с чернильным пятном на третьем пальце, и запущенный отрок в серой
блузе, с мягкой, давно не стриженной мышиной головой, исполняющий ее приказания
… Я проходил в «кабинет для чтения», круглую, пахнущую угаром комнату с круглым
столом по середине, на котором лежали «Епархиальные Ведомости», «Русский
Паломник»… За столом сидел, гнулся, как-то затаенно перелистывал страницы
толстой книги один неизменный читатель — тощий юноша, гимназист в короткой
изношенной шинели, все время осторожно подтиравший нос комочком платка… Кому
еще было тут сидеть, кроме нас двоих, одинаково удивительных по своему
одиночеству во всем городе и по тому, что оба читали? Гимназист читал нечто для
гимназиста совершенно дикое — о «Сошном письме». Да и на меня не раз глядела
заведующая с недоумением: я спрашивал «Северную Пчелу», «Московский Вестник»,
«Полярную Звезду», «Северные Цветы», «Современник» Пушкина… Брал, впрочем, и
новое — всякие «Биографии замечательных людей»: все затем, чтобы в них искать
какой-то поддержки себе, с завистью сравнивать себя с замечательными людьми …
«Замечательные люди»! Какое несметное количество было на земле поэтов,
романистов, повествователей, а сколько уцелело их? Все одни и те же имена во
веки вечные! Гомер, Гораций, Виргилий, Дант, Петрарка … Шекспир, Байрон, Шелли,
Гете … Расин, Мольер … Все тот же «Дон-Кихот», все та же «Манон Леско» … В этой
комнате я, помню, впервые прочел Радищева — с большим восхищением. «Я взглянул
окрест — душа моя страданиями человечества уязвлена стала!»
Выйдя под вечер из библиотеки, я тихо шел по темнеющим
улицам. Там и сям падал медленный звон. Томимый грустью и о себе, и о ней, и о
далеком родном доме, я заходил в церковь. Тут тоже было что-то никому не
нужное. Пусто, сумрак, огоньки редких свечей, несколько старух, стариков. За
свечной кассой стоит церковный староста, неподвижный, истовый, с мужицким прямым
рядом в серых волосах, поводит глазами с торговой строгостью. Сторож еле
таскает разбитые ноги, в одном месте поправляя наклонившуюся и слишком жарко
тающую свечу, в другом дуя на догорающую, распространяя запах гари и воска,
потом тиская ее в старческом кулаке в один восковой комок с прочими
огарками, — и видно, как глубоко надоело ему все это наше непонятное
земное существование и все таинства его: крещения, причастия, венчания,
похороны и все праздники, все посты, из году в год идущие вечной чередой. Священник
в одной рясе, без ризы непривычно тонкий, по-домашнему и по-женски
простоволосый, стоит лицом к закрытым царским вратам, глубоко поклоняется им,
так что отвисает, отделяется от груди епитрахиль, и со вздохом возвышает голос,
отдающийся в грустном, покаянном сумраке, в печальной пустоте: «Господи,
Владыко живота моего…»
Тихо выйдя из церкви, я опять вдыхал предвесенний зимний
воздух, видел сизые сумерки. Низко, с притворным смирением, клонил передо мной
густую седую голову нищий, приготовив ковшиком ладонь, когда же ловил и зажимал
пятак, взглядывал и вдруг поражал: жидко-бирюзовые глаза застарелого пьяницы и
огромный клубничный нос — тройной, состоящий из трех крупных, бугристых и
пористых клубник… Ах, как опять мучительно-радостно: тройной клубничный нос!
Я шел вниз по Волховской, глядя в темнеющее небо — в небе
мучили очертания крыш старых домов, непонятная успокаивающая прелесть этих
очертаний. Старый человеческий кров — кто об этом писал? Зажигались фонари,
тепло освещались окна магазинов, чернели фигуры идущих по тротуарам, вечер
синел, как синька, в городе становилось сладко, уютно… Я, как сыщик,
преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши,
стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него… Писать! Вот о крышах, о
калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы «бороться с произволом и
насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать
широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений!» Я
ускорял шаги, спускался к Орлику. Вечер уже переходил в ночь, газовый фонарь на
мосту горел уже ярко, под фонарем гнулся, запустив руки подмышки, по-собачьи
глядел на меня, по-собачьи весь дрожал крупной дрожью и деревянно бормотал:
«ваше сиятельство!» стоявший прямо на снегу босыми красными лапами золоторотец
в одной рваной ситцевой рубашке и коротких розовых подштанниках, с опухшим
угреватым лицом, с мутно-льдистыми глазками. Я быстро, как вор, хватал и
затаивал его в себе, совал ему за это целый гривенник… Ужасна жизнь! Но точно
ли «ужасна»? Может, она что-то совершенно другое, чем «ужас»? Вот я на-днях
сунул пятак такому же босяку и наивно воскликнул: «Это все-таки ужасно, что вы
так живете!» — и нужно было видеть, с какой неожиданной дерзостью, твердостью и
злобой на мою глупость хрипло крикнул он мне в ответ: «Ровно ничего ужасного,
молодой человек!» — А за мостом, в нижнем этаже большого дома,
ослепительно сияла зеркальная витрина колбасной, вся настолько завешанная
богатством и разнообразием колбас и окороков, что почти не видна была белая и
светлая внутренность самой колбасной, тоже завешенной сверху до низу.
«Социальные контрасты!» думал я едко, в пику кому-то, проходя в свете и блеске
витрины… На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре,
тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на
ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мной два белых чайника с
мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного
быта? Ошибаетесь — только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!
