Я опускаю окно. Тепло дует солнечный ветер, паровозный дым
южно пахнет каменным углем. Она прикрывает глаза, солнце горячими полосами
ходит по ее лицу, по играющим возле лба темным молодым волосам, по простенькому
ситцевому платью, ослепительно озаряя и нагревая его.
В долинах под Белгородом милая скромность
празднично-цветущих вишневых садов, мелом белеющих хат. На вокзале в Белгороде
ласковая скороговорка хохлушек, продающих бублики.
Она покупает и торгуется, довольная своей хозяйственностью,
употреблением малорусских слов.
Вечером, в Харькове, мы опять меняем дорогу.
На рассвете подъезжаем.
Она спит. Свечи в вагоне догорают, в степи еще ночь, темный
сумрак, но за ним далекий, низко и сокровенно зеленеющий восток. Как не похожа
тут земля на нашу, — эта нагая, безграничная гладь с тугими серо-зелеными
курганами! Мелькнул спящий полустанок, — ни куста ни деревца возле него, и
сам он — каменный, голый, бело-синеватый в этом тайном рождении зари … Как
одиноки тут станции!
Вот и в вагоне брезжит день. Сумрак внизу, по полу, но над
ним уже полусвет. Она, во сне, спрятала голову в подушку, поджала ноги. Я
осторожно прикрываю ее старинной шелковой шалью, подаренной ей моей матерью.
XIX
Станция была от города далеко, в широких долинах. Вокзал —
небольшой, приятный. На вокзале — приветливые лакеи, ласковые носильщики,
благосклонные извозчики на козлах домовитых тарантасов, запряженных парой в
дышло.
Город, весь в густых садах, с гетманским собором на обрыве
горы, глядел с нее на восток и на юг. В восточной долине отдельно стоял крутой
холм с древним монастырем на вершине, дальше было зелено и пусто, долина
переходила в степные скаты. В южной, за рекой, за ее веселыми лугами, взгляд
терялся в солнечном блеске.
В городе многие улицы казались тесны от садов и тополей,
рядами тянувшихся вдоль дощатых «пешеходов», на которых часто можно было
встретить гордую грудастую девку в обтянутой по бедрам плахте, с тяжелым
водоносом на сильном плече. Тополи были необыкновенны своей высотой и мощью,
восхищали нас; стоял май, много было гроз и ливней, и как блестяще зеленели они
своей крепкой листвой, как свежо и смолисто благоухали! — Весна тут была
всегда яркая, веселая, лето знойное, осень ясная, долгая, зима мягкая, с
влажными ветрами, санные извозчики ездили с бубенчиками, с их прелестным глухим
бормотаньем.
Крупный, загорелый, с кругло стриженой седой головой старик
Кованько, у которого мы поселились в одной из таких улиц, имел целое поместье:
двор, флигель, дом и сад за домом. Сам он занимал флигель, а дом, беленый мелом
и тенистый от сада сзади и большой стеклянной галереи по фасаду, сдавал нам. Он
где-то служил, придя со службы, сытно обедал, отдыхал, а потом, полураздетый,
сидел под раскрытым окном и все пел, покуривая «люльку»: «Ой, на гopi та женцi
жнуть…»
Комнаты в доме были невысокие, простые; какой-то древний
сундук под суровым рядном с цветной мережкой стоял в прихожей. Служила нам
молоденькая казачка, в красоте которой было что-то ногайское.
Брат стал еще милей и добрей. Надежды мои оправдались —
между ним и ею вскоре образовалась родственная и дружеская близость; во всех
моих размолвках с ней или с ним они всегда были на стороне друг друга.
Круг наших сослуживцев и знакомых (врачей, адвокатов,
земцев) был подобен харьковскому кругу брата, — я вошел в него легко, с
удовольствием встретил в нем Леонтовича и Вагина, тоже переселившихся из
Харькова. От харьковского этот круг отличался только тем, что состоял из людей
более умеренных, живших почти совсем подстать городу, его миргородскому
благополучию, дружелюбно встречавшихся не только с людьми из всякого другого
городского общества, но даже с полицмейстером.
Чаще всего мы собирались в доме одного из членов управы: он
был владелец пяти тысяч десятин земли и отары в десять тысяч голов, дом держал
— для семьи — богатый, светский, сам же, маленький, скромный, бедно одетый,
побывавший в свое время в Якутске, казался в нем жалким гостем.
XX
Во дворе был старый каменный колодец, перед флигелем росли
две белые акации, возле крыльца дома, затеняя правую сторону стеклянной
галереи, поднималась темная вершина каштана. Все это летним утром было часам к
семи уже горячо, ярко, солнечно, однообразно оглашалось
вопросительно-растерянными восклицаниями кур из курятника, но в доме, особенно
в задних комнатах, выходивших окнами в сад, было еще прохладно, в спальне, где
она плескалась, стоя в маленьких татарских туфлях, с зябко напрягшейся грудью,
свежо пахло водой и туалетным мылом; она, стыдясь, повертывалась ко мне мокрым
лицом, с намыленной сзади под волосами шеей, и топала каблучком:
«Уходи вон!» Потом из той комнаты, где окна выходили на
галерею, пахло заваренным чаем, — там ходила, стучала подкованными
башмаками казачка; она обувались на босу ногу, ее голые щиколотки, тонкие, как
у породистой кобылки, восточно блестели из-под юбки; блестела и круглая шейка в
янтарном ожерелья, черная головка была жива, чутка, так и сверкала раскосыми
глазами, зад вилялся при каждом движении.
Брат выходил к чаю с папиросой в руке, с улыбкой и повадками
отца; небольшой, полнеющий, он не был похож на него, но что-то от его
барственных манер в нем сказывалось; он стал хорошо одеваться, как-то
светски-вольно клал, садясь, ногу на ногу и так же держал папиросу; все
когда-то были убеждены в его блестящей будущности, он и сам был в ней
убежден, — теперь вполне довольствовался той ролью, которую играл в этом
малорусском захолустье, и к чаю выходил с игрой в глазах: он чувствовал себя
полным сил, здоровья, мы составляли его семью, очень ему милую, идти вместе с
нами на службу, состоявшую, как и в Харькове, наполовину из куренья и
разговоров, было для него ежедневным удовольствием. Когда выходила наконец и
она, уже совсем готовая, одетая с летней веселостью, он весь сиял, целуя ее
руку.
Мы шли вдоль дивных тополей, маслянисто блестевших под
солнцем, по горячим доскам пешеходов, под жаркими стенами домов и нагретыми
садами; ее раскрытый зонтик выпукло круглился светлым шелком в густой синеве.
Потом мы переходили знойную площадь, входили в желтое здание управы. Там внизу
пахло сапогами сторожей, тютюном, который они курили. По лестнице во второй
этаж озабоченно ходили с бумагами в руках, по-хохлацки гнули головы всякие
письмоводители и делопроизводители в черных люстриновых пиджачках, племя хитрое
и многоопытное при всей своей видимой простоватости. Мы проходили под лестницу
в глубину первого этажа, в низкие комнаты нашего отделения, очень приятные от
тех оживленных интеллигентски неряшливых лиц, что наполняли их… Странно было
мне видеть ее в этих комнатах, за всякими опросными листами, которые она
вкладывала в конверты для рассылки по уездам.
В полдень сторожа подавали нам чай в дешевых стаканах,
дешевые блюдечки с ломтиками лимона, и казенность всего этого доставляла мне
первое время тоже какую-то приятность. Тогда к нам сходились поболтать,
покурить все наши друзья из других отделений. Приходил Сулима, секретарь
управы. Это был красивый, несколько сутулый человек в золотых очках, с
великолепной бархатно-блестящей чернотой волос и бороды; у него была мягкая,
вкрадчивая поступь, вкрадчивая улыбка и такая же манера говорить; он улыбался
постоянно и постоянно играл этой своей мягкостью, изяществом; он был большой
эстет, монастырь, что стоял на холме в долине, называл застывшим аккордом. Он
приходил нередко и поглядывал на нее все блаженней и таинственней; подходя к ее
столу, низко наклонялся к ее рукам, приподнимал очки и сладостно, тихо
улыбался: «А теперь что вы рассылаете?» Она от этого вся подтягивалась и
старалась ответить как можно любезнее, но и как можно проще. Я был вполне
спокоен, я теперь ни к кому ее не ревновал.
