Да, в те дни больше всего пленяла таившаяся на чердаке
сабля. Но нет-нет вспоминалась и Сашка, к которой я однажды, когда она как-то
пришла в усадьбу и, стоя с опущенной головой у крыльца, что-то робко говорила
матери, вдруг испытал что-то особенно сладостное и томящее: первый проблеск
самого непонятного из всех человеческих чувств…
XIV
Дон-Кихот, по которому я учился читать, картинки в этой
книге и рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем свели меня с ума. У меня
не выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъемные мосты, латы,
забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о
роковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклоненного юноши
с распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу. В
письмах А. К. Толстого есть такие строки: «Как в Вартбурге хорошо! Там даже
есть инструменты 12 века. И как у тебя бьется сердце в азиатском мире, так у
меня забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к нему
принадлежал». Думаю, что и я когда-то принадлежал. Я посетил на своем веку
много самых славных замков Европы и, бродя по ним, не раз дивился: как мог я,
будучи ребенком, мало чем отличавшимся от любого мальчишки из Выселок, как я
мог, глядя на книжные картинки и слушая полоумного скитальца, курившего
махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь этих замков и так точно рисовать
себе их? Да, и я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным
католиком. Ни Акрополь, ни Баальбек, ни Фивы, ни Пестум, ни святая София, ни
старые церкви в русских Кремлях и доныне несравнимы для меня с готическими
соборами. Как потряс меня орган, когда я впервые (в юношеские годы) вошел в
костел, хотя это был всего на всего костел в Витебске! Мне показалось тогда,
что нет на земле более дивных звуков, чем эти грозные, скрежещущие раскаты, гул
и громы, среди которых и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесах
ангельские гласы …
А за Дон-Кихотом и рыцарскими замками последовали моря,
фрегаты, Робинзон, мир океанский, тропический. Уж к этому то миру я несомненно
некогда принадлежал. Картинки в Робинзоне и во «Всемирном путешественнике», а
вместе с ними большая пожелтевшая карта земного шара с великими пустотами южных
морей и точками полинезийских островов пленили меня уже на всю жизнь. Эти узкие
пироги, нагие люди с луками и дротиками, кокосовые леса, лопасти громадных
листьев и первобытная хижина под ними — все чувствовал я таким знакомым,
близким, словно только что покинул я эту хижину, только вчера сидел возле нее в
райской тишине сонного послеполуденного часа. Какие сладкие и яркие виденья и
какую настоящую тоску по родине пережил я над этими картинками! Пьер Лоти
рассказывает о том «волнующем и чудодейственном», что заключалось для него в
детстве в слове «колонии». Но ведь он говорит:
«II y avait une quantit de choses des colonies chez cette
petite Antoinette: un perroquet, des oiseaux de toutes couleurs dans une voliиre,
des collections de coquilles et d'insectes. Dans les tiroirs de sa maman,
j'avais vu de bizarres colliers de graines pour parfumer; dans les greniers on
trouvait des peaux de bкtes, des sacs singuliers, des caisses sur lesquelles se
lisaient encore des adresses de villes des Antilles.»
A что же подобное могло быть в Каменке?
В книге «Земля и люди «были картинки в красках. Помню
особенно две: на одной — финиковая пальма, верблюд и египетская пирамида, на
другой — пальма кокосовая, тонкая и очень высокая, косой скат длинного
пятнистого жирафа, тянувшегося своей женственной косоглазой головкой, своим
тонким жалоподобным языком к ее перистой верхушке — и весь сжавшийся в комок,
летящий в воздухе прямо на шею жирафу гривастый лев. Все это — и верблюд, и
финиковая пальма, и пирамида, и жираф под пальмой кокосовой, и лев — было на
фоне двух резко бьющих в глаза красок: необыкновенно яркой, густой и ровной
небесной сини и ярко-желтых песков. И, Боже, сколько сухого зноя, сколько
солнца не только видел, но и всем своим существом чувствовал я, глядя на эту
синь и эту охру, замирая от какой-то истинно эдемской радости! В тамбовском
поле, под тамбовским небом, с такой необыкновенной силой вспомнил я все, что я
видел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных существованьях, что
впоследствии, в Египте, в Нубии, в тропиках мне оставалось только говорить
себе: да, да, все это именно так, как я впервые «вспомнил» тридцать лет тому
назад!
XV
Пушкин поразил меня своим колдовским прологом к «Руслану»:
У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том…
Казалось бы, какой пустяк — несколько хороших, пусть даже
прекрасных, на редкость прекрасных стихов! А меж тем они на весь век вошли во
все мое существо, стали одной из высших радостей, пережитых мной на земле.
Казалось бы, какой вздор — какое-то никогда и нигде не существовавшее
лукоморье, какой-то «ученый» кот, ни с того ни с сего очутившийся на нем и
зачем то прикованный к дубу, какой-то леший, русалки и «на неведомых дорожках
следы невиданных зверей». Но очевидно, в том-то и дело, что вздор, нечто
нелепое, небывалое, а не что-нибудь разумное, подлинное; в том-то и сила, что и
над самим стихотворцем колдовал кто-то неразумный, хмельной и «ученый» в
хмельном деле: чего стоит одна эта ворожба кругообразных, непрестанных движений
(«и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом») и эти «неведомые»
дорожки, и «следы невиданных зверей», — только следы, а не самые
звери! — и это «о заре», а не на заре, та простота, точность, яркость
начала (лукоморье, зеленей дуб, златая цепь), а потом — сон, наважденье,
многообразие, путаница, что-то плывущее и меняющееся, подобно ранним утренним
туманам и облакам какой-то заповедной северной страны, дремучих лесов у
лукоморья, столь волшебного:
Там лес и дол видений полны, Там о заре прихлынут волны На
брег песчаный и пустой, И тридцать рыцарей прекрасных Чредой из волн выходят
ясных И с ними дядька их морской …
У Гоголя необыкновенное впечатление произвели на меня
«Старосветские помещики» и «Страшная месть.» Какие незабвенные строки! Как
дивно звучат они для меня и до сих пор, с детства войдя в меня без возврата,
тоже оказавшись в числе того самого важного, из чего образовался мой, как
выражался Гоголь, «жизненный состав.»
Эти «поющие двери», этот «прекрасный» летний дождь, который
«роскошно» шумит по саду, эти дикие коты, обитавшие за садом в лесу, где
«старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на
мохнатые лапы голубей…» А «Страшная месть»!
«Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу
своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости…»
«Приехав и названный брат есаула, Данило Бурульбаш, с
другого берега Днепра, с молодою женой Катериною и с годовым сыном. Дивились
гости белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, сапогам с
серебряными подковами, но еще больше дивились тому, что не приехал вместе с нею
старый отец…»
И дальше:
«Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы.
Будто дамасскою белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень
ушла еще далее в чащу сосен… Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди два
хлопца: черные козацкие шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива
огонь, летят брызги во все стороны…»
