– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по
этому болоту.
– Да, все, как полагается. Только девица была совсем не
скучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе
небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все
что-то тлеет и тлеет… Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им,
как дикарь, – то направо, то налево. На противоположном берегу было темно
от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде
невообразимая тишина – только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал,
что они летают по ночам, – оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.
Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и
ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон
тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели.
– Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты
почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?
– Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и
крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.
– Тоже, значит, в русском стиле?
– Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что
одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском
училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная
коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный
нос, черные глаза, черные брови… Волосы, сухие и жесткие, слегка курчавились.
Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень
красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках – все сухое, с выступающими под
тонкой смуглой кожей костями.
– Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была.
Истеричка, должно быть.
– Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а мать
родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной
меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не
поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит,
то так неожиданно и громко, что вздрогнешь.
– А отец?
– Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост
и мил был только их мальчик, которого я репетировал.
Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и
пожелал покойной ночи.
– А как ее звали?
– Руся.
– Это что же за имя?
– Очень простое – Маруся.
– Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?
– Конечно, казалось, что ужасно.
– А она?
Он помолчал и сухо ответил:
– Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно
устал за день.
– Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть
в двух словах, чем и как ваш роман кончился.
– Да ничем. Уехал, и делу конец.
– Почему же ты не женился на ней?
– Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.
– Нет, серьезно?
– Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом…
И, умывшись и почистив зубы, они затворились в
образовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой легли под свежее
глянцевитое полотно простынь и на такие же подушки, все скользившие с
приподнятого изголовья.
Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она
скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то лето…
На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок – эта
особенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой обуви, без
каблуков, все тело ее волновалось под желтым сарафаном. Сарафан был широкий,
легкий, и в нем так свободно было ее долгому девичьему телу. Однажды она
промочила в дождь ноги, вбежала из сада в гостиную, и он кинулся разувать и
целовать ее мокрые узкие ступни – подобного счастья не было во всей его жизни.
Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще за открытыми на балкон дверями,
в потемневшем доме все спали после обеда – и как страшно испугал его и ее
какой-то черный с металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне,
вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую
минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с
дивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности, побежал назад под
дождь с опущенным блестящим хвостом…
Первое время она все приглядывалась к нему; когда он
заговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым бормотанием; за столом
часто задевала его, громко обращаясь к отцу:
– Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит.
Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу презирает, и
творог ненавидит.
По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству – весь
дом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к себе в мезонин или,
если не было дождя, в сад, где стоял под березой ее мольберт, и, отмахиваясь от
комаров, писала с натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обеда
сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки за спину, и
посматривала на него с неопределенной усмешкой:
– Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать?
– Историю Французской революции.
– Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался
революционер!
– А что ж вы свою живопись забросили?
– Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности.
– А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний.
– А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи?
– Вы страшно самолюбивы.
– Есть тот грех…
Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг
решительно сказала:
– Кажется, дождливый период наших тропических мест кончился.
Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном,
но мы с Петей все дыры забили кугой…
День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные
желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным теплом, и над
ними низко вились несметные бледно-зеленые мотыльки.
Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к
лодке, сказал:
– Наконец-то вы снизошли до меня!
– Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! –
бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек, со всех сторон
зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и подхватила сарафан до самых
колен, топая ногами: – Уж! Уж!
Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног, схватил
с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далеко
отбросил в воду.
