Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на ее
лице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще чернее. Она облегченно
передохнула:
– Ох, какая гадость! Недаром слово «ужас» происходит от ужа.
Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом… И Петя, представьте, берет их в
руки!
Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули они
друг другу в глаза прямо.
– Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!
Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа на
корму, весело села. В своем испуге она поразила его красотой, сейчас он с
нежностью подумал: да она совсем еще девчонка! Но, сделав равнодушный вид,
озабоченно перешагнул в лодку и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее
вперед носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые щетки куги и
цветущие кувшинки, все впереди покрывавшие сплошным слоем своей толстой,
круглой листвы, вывел ее на воду и сел на лавочку посередине, гребя направо и
налево.
– Правда хорошо? – крикнула она.
– Очень! – ответил он, снимая картуз, и обернулся к
ней: – Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это корыто, которое,
извините, все-таки протекает и полно пиявок.
Она положила картуз к себе на колени.
– Да не беспокойтесь, киньте куда попало.
Она прижала картуз к груди:
– Нет, я его буду беречь!
У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся и
стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и кувшинок воду.
К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым
серебром: парной воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягко
сиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; везде
было так мелко, что видно было дно с подводными травами, но оно как-то не
мешало той бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с облаками.
Вдруг она опять взвизгнула – и лодка повалилась набок: она сунула с кормы руку
в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась
вместе с лодкой – он едва успел вскочить и поймать ее под мышки. Она захохотала
и, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза. Тогда он
опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Она
быстро обняла его за шею и неловко поцеловала в щеку…
С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она
вызвала его после обеда в сад и спросила:
– Ты меня любишь?
Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке:
– С первого дня нашей встречи!
– И я, – сказала она. – Нет, сначала ненавидела –
мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это уже
прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Только
выйди из дому как можно осторожнее – мама за каждым шагом моим следит, ревнива
до безумия.
Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он
встретил ее растерянно, только спросил:
– А плед зачем?
– Какой глупый! Нам же будет холодно. Ну, скорей садись и
греби к тому берегу…
Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той
стороне, она сказала:
– Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной.
Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так… Нет, погоди, вчера мы целовались
как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А ты
обними меня… везде…
Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва
касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на
корму. Она исступленно обняла его…
Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой
счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала:
– Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет
моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать… Знаешь, я хочу
искупаться, страшно люблю по ночам…
Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим
долгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки, показывая темные
мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и темного мыска под животом.
Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинув
голову назад, и шумно заколотила ногами.
Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. В
сумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы, обвязанные косой.
Он больше не смел касаться ее, только целовал ее руки и молчал от нестерпимого
счастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча
тлеющего кое-где светляками, – стоит и слушает. Иногда там что-то
осторожно шуршало. Она поднимала голову:
– Постой, что это?
– Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в
лесу…
– А если козерог?
– Какой козерог?
– Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то
козерог, стоит и смотрит… Мне так хорошо, мне хочется болтать страшные
глупости!
И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-то
священное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существом стала она для
него! И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо
отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем, пахли росистые
прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары – и летали,
летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейся
водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло,
пробиралось…
Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленный
ужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому.
Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясь
головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы».
– Ты меня еще не разлюбила? – тихо спрашивал он, делая
вид, что внимательно смотрит.
– Глупый. Ужасно глупый! – шептала она.
Вдруг послышались мягко бегущие шаги – и на пороге встала в
черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых туфлях ее полоумная
мать. Черные глаза ее трагически сверкали. Она вбежала, как на сцену, и
крикнула:
– Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не
быть твоею!
И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила из
старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая его только порохом.
Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее цепкую руку. Она вырвалась, ударила его
пистолетом в лоб, в кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что
по дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых губах еще
театральнее:
– Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит с
тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома!
Марья Викторовна, выбирайте: мать или он!
