На другой день дьякон и дьяконица, по его требованию,
кухарку прогнали. Они были люди добрые и жалостливые, очень привыкли к ней,
полюбили ее за ее безответность, послушание и всячески просили сына
смилостивиться. Но он остался непреклонен, и его не посмели ослушаться. К
вечеру кухарка, тихо плача и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручку
мальчика, ушла со двора.
Все лето после того она ходила с ним по деревням и селам,
побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась на ветру и на
солнце, исхудала до костей и кожи, но была неутомима. Она шла босая, с дерюжной
сумой через плечо, подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молча
кланялась перед каждой избой. Мальчик шел за ней сзади, тоже с мешком через
плечико, в старых башмаках ее, разбитых и затвердевших, как те опорки, что
валяются где-нибудь в овраге.
Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей
красной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями, глазки ореховые и
очень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил.
28 сентября 1940
Антигона
В июне, из имения матери, студент поехал к дяде и
тете, – нужно было проведать их, узнать, как они поживают, как здоровье
дяди, лишившегося ног генерала. Студент отбывал эту повинность каждое лето и
теперь ехал с покорным спокойствием, не спеша читал в вагоне второго класса,
положив молодую круглую ляжку на отвал дивана, новую книжку Аверченки,
рассеянно смотрел в окно, как опускались и подымались телеграфные столбы с
белыми фарфоровыми чашечками в виде ландышей. Он похож был на молоденького
офицера – только белый картуз с голубым околышем был у него студенческий, все
прочее на военный образец: белый китель, зеленоватые рейтузы, сапоги с
лакированными голенищами, портсигар с зажигательным оранжевым жгутом.
Дядя и тетя были богаты. Когда он приезжал из Москвы домой,
за ним высылали на станцию тяжелый тарантас, пару рабочих лошадей и не кучера,
а работника. А на станции дяди он всегда вступал на некоторое время в жизнь
совсем иную, в удовольствие большого достатка, начинал чувствовать себя
красивым, бодрым, манерным. Так было и теперь. Он с невольным фатовством сел в
легкую коляску на резиновом ходу, запряженную резвой караковой тройкой, которой
правил молодой кучер в синей поддевке-безрукавке и шелковой желтой рубахе.
Через четверть часа тройка влетела, мягко играя россыпью
бубенчиков и шипя по песку вокруг цветника шинами, на круглый двор обширной
усадьбы, к перрону просторного нового дома в два этажа. На перрон вышел взять
вещи рослый слуга в полубачках, в красном с черными полосами жилете и
штиблетах. Студент сделал ловкий и невероятно широкий прыжок из коляски:
улыбаясь и раскачиваясь на ходу, на пороге вестибюля показалась тетя – широкий
чесучовый балахон на большом дряблом теле, крупное обвисшее лицо, нос якорем и
под коричневыми глазами желтые подпалины. Она родственно расцеловала его в
щеки, он с притворной радостью припал к ее мягкой темной руке, быстро подумав:
целых три дня врать вот так, а в свободное время не знать, что с собой делать!
Притворно и поспешно отвечая на ее притворно-заботливые расспросы о маме, он
вошел за ней в большой вестибюль, с веселой ненавистью взглянул на несколько
сгорбленное чучело бурого медведя с блестящими стеклянными глазами, косолапо
стоявшего во весь рост у входа на широкую лестницу в верхний этаж и услужливо
державшего в когтистых передних лапах бронзовое блюдо для визитных карточек, и
вдруг даже приостановился от отрадного удивления: кресло с полным, бледным,
голубоглазым генералом ровно катила навстречу к нему высокая, статная красавица
в сером холстинковом платье, в белом переднике и белой косынке, с большими
серыми глазами, вся сияющая молодостью, крепостью, чистотой, блеском холеных
рук, матовой белизной лица. Целуя руку дяди, он успел взглянуть на
необыкновенную стройность ее платья, ног. Генерал пошутил:
– А вот это моя Антигона, моя добрая путеводительница, хотя
я и не слеп, как Эдип, и особенно на хорошеньких женщин. Познакомьтесь, молодые
люди.
Она слегка улыбнулась, только поклоном ответила на поклон
студента.
Рослый слуга в полубачках и в красном жилете провел его мимо
медведя наверх, по блестящей темно-желтым деревом лестнице с красным ковром
посредине и по такому же коридору, ввел в большую спальню с мраморной туалетной
комнатой рядом – на этот раз в какую-то другую, чем прежде, и окнами в парк, а
не во двор. Но он шел, ничего не видя. В голове все еще вертелась веселая
чепуха, с которой он въехал в усадьбу, – «мой дядя самых честных
правил», – но стояло уже и другое: вот так женщина!
Напевая, он стал бриться, мыться и переодеваться, надел
штаны со штрипками, думая:
«Бывают же такие женщины! И что можно отдать за любовь такой
женщины! И как же это при такой красоте катать стариков и старух в креслах на
колесиках!»
И в голову шли нелепые мысли: вот взять и остаться тут на
месяц, на два, втайне ото всех войти с ней в дружбу, в близость, вызвать ее
любовь, потом сказать: будьте моей женой, я весь и навеки ваш. Мама, тетя,
дядя, их изумление, когда я заявлю им о нашей любви и нашем решении соединить
наши жизни, их негодование, потом уговоры, крики, слезы, проклятия, лишение
наследства – все для меня ничто ради вас…
Сбегая с лестницы к тете и дяде, – их покои были
внизу, – он думал: «Какой, однако, вздор лезет мне в голову! Остаться тут
под каким-нибудь предлогом, разумеется, можно… можно начать незаметно
ухаживать, прикинуться безумно влюбленным… Но добьешься ли чего-нибудь? А если
и добьешься, что дальше? Как развязаться с этой историей? Правда, что ли,
жениться?»
С час он сидел с тетей и дядей в его огромном кабинете с
огромным письменным столом, с огромной тахтой, покрытой туркестанскими тканями,
с ковром на стене над ней, крест-накрест увешанным восточным оружием, с
инкрустированными столиками для курения, а на камине с большим фотографическим
портретом в палисандровой рамке под золотой коронкой, на котором был
собственноручный вольный росчерк: Александр.
– Как я рад, дядя и тетя, что я опять с вами, – сказал
он под конец, думая о сестре. – И как тут чудесно у вас! Ужасно будет жаль
уезжать.
– А кто же тебя гонит? – ответил дядя. – Куда тебе
спешить? Живи себе, покуда не наскучит.
– Разумеется, – сказала тетя рассеянно.
Сидя и беседуя, он непрестанно ждал: вот-вот войдет она –
объявит горничная, что готов чай в столовой, и она придет катить дядю. Но чай
подали в кабинет – вкатили стол с серебряным чайником на спиртовке, и тетя
разливала сама. Потом он все надеялся, что она принесет какое-нибудь лекарство
дяде… Но она так и не пришла.
«Ну и черт с ней», – подумал он, выходя из кабинета,
вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких солнечных окнах,
заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в предвечернем свете отсвечивали в
паркете стеклянные стаканчики на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную,
за которой была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился к
разноцветно-яркому цветнику, обошел его и побрел по высокой тенистой аллее… На
солнце было еще жарко, и до обеда оставалось еще два часа.
