После обеда он ходил в густой толпе по улицам, в теплом
воздухе, в сладкой вони копеечных итальянских сигар, выходил на набережную, к
смоляной черноте моря, глядел на драгоценное ожерелье его черного изгиба,
печально пропадающего вдали направо, заходил в бары и все пил, то коньяк, то
джин, то виски. Возвратясь в отель, он, белый как мел, в белом галстуке, в
белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к портье, бормоча
мертвеющими губами:
– Pas de tйlйgrammes?
И портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил с
радостной готовностью:
– Pas de tйlйgrammes, monsieur!
Он был так пьян, что заснул, сбросив с себя только цилиндр,
пальто и фрак, – упал навзничь и тотчас головокружительно полетел в
бездонную темноту, испещренную огненными звездами.
На третий день он крепко заснул после завтрака и,
проснувшись, вдруг взглянул на все свое жалкое и постыдное поведение трезво и
твердо. Он потребовал к себе в комнату чаю и стал убирать из гардероба вещи в
чемоданы, стараясь больше не думать о ней и не жалеть о своей бессмысленной,
испорченной поездке. Перед вечером спустился в вестибюль, заказал приготовить
счет, спокойным шагом пошел к Куку и взял билет в Москву через Венецию в
вечернем поезде: пробуду в Венеции день и в три ночи прямым путем, без
остановок, домой, в Лоскутную. Какой он, этот австрияк? По портретам и по
рассказам Генриха, рослый, жилистый, с мрачным и решительным, – конечно,
наигранным, – взглядом кососклоненного из-под широкополой шляпы лица… Но
что о нем думать! И мало ли что будет еще в жизни! Завтра Венеция. Опять пение
и гитары уличных певцов на набережной под отелем, – выделяется резкий
безучастный голос черной простоволосой женщины, с шалью на плечах, вторящей
разливающемуся коротконогому, кажущемуся с высоты карликом, тенору в шляпе
нищего… старичок в лохмотьях, помогающий входить в гондолу – прошлый год
помогал входить с огнеглазой сицилианкой в хрустальных качающихся серьгах, с
желтой кистью цветущей мимозы в волосах цвета маслины… запах гниющей воды
канала, погребально лакированная внутри гондола с зубчатой, хищной секирой на
носу, ее покачивание и высоко стоящий на корме молодой гребец с тонкой,
перепоясанной красным шарфом талией, однообразно подающийся вперед, налегая на
длинное весло, классически отставивши левую ногу назад…
Вечерело, вечернее бледное море лежало спокойно и плоско,
зеленоватым сплавом с опаловым глянцем, над ним зло и жалостно надрывались
чайки, чуя назавтра непогоду, дымчато-сизый запад за Антибским мысом был мутен,
в нем стоял и мерк диск маленького солнца, апельсина-королька. Он долго глядел
на него, подавленный ровной безнадежной тоской, потом очнулся и бодро пошел к
своему отелю. «Journaux йtrangers!»
[17]
– крикнул бежавший
навстречу газетчик и на бегу сунул ему «Новое время». Он сел на скамью и при
гаснущем свете зари стал рассеянно развертывать и просматривать еще свежие
страницы газеты. И вдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом
магния:
«Вена. 17 декабря. Сегодня в ресторане „Franzens-ring“
известный австрийский писатель Артур Шпиглер убил выстрелом из револьвера
русскую журналистку и переводчицу многих современных австрийских и немецких
новеллистов, работавшую под псевдонимом Генрих».
10 ноября 1940
Натали
I
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив
тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту
пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о
любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических
товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я уже
не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время
быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этого
решения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках
любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение
моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца
единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…
Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда
я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном
фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для
поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:
– Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
– Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, – ответил
я. – Опоздал не молодой человек, а поезд.
– Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения,
ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав
тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно, оставшегося на станции до утреннего
поезда, старым дураком, Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я
оказалась терпелива и верна тебе… Ну, раздевайся, и пойдем ужинать.
Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой до
плеча рукой:
– Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь
особенно приятно – ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные
виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым,
верно, ничего нет!
Она засмеялась:
– Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал.
Живой взгляд и пошлые черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года,
что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости
мальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех,
как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром
влюбишься до гроба.
– Да кто это Натали? – спросил я, входя за ней в
освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой
летней ночи окнами.
– Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая
погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь
себе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. И
даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно,
огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего
прочего.
– Чего прочего? – спросил я, все больше восхищаясь
тоном нашего разговора.
– А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться – советую тебе
залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и
бутылка красного крымского вина.
– Не прогневайся, больше ничего нет, – сказала она,
садясь и наливая вина мне и себе. – И водки нет. Ну, дай бог, чокнемся
хоть вином.
– А что именно дай бог?
– Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы нам «во
двор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я
никак не могу: с кем же останется папа?
