Когда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошел
со мной до угла Арбата, и мы приостановились, чтобы проститься. Было пусто и
тихо – до нового оживления к полночи, до разъезда из театров и ужинов по
ресторанам, в городе и за городом. Небо было черно, чисто блестели фонари под
молодой, нарядной зеленью на Пречистенском бульваре, мягко пахло весенним
дождем, помочившим мостовые, пока мы сидели в «Праге».
– А знаете, – сказал доктор, поглядев кругом, – я
жалел потом, что, так сказать, спас ее. Были со мной и другие случаи в этом
роде… А зачем, позвольте спросить, я вмешивался? Не все ли равно, чем и как
счастлив человек! Последствия? Да ведь все равно они всегда существуют: ведь
ото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которые
особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое… Ну, до
свидания, очень рад был встретиться с вами…
27 октября 1943
Кума
Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни
возле топких берегов.
Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведском
стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед обширной террасой.
Хозяйка весь день в легком нарядном матинэ с кружевами,
сияющая тридцатилетней купеческой красотой и спокойным довольством летней
жизни. Муж уезжает в контору в Москву в девять утра, возвращается в шесть
вечера, сильный, усталый, голодный, и тотчас идет купаться перед обедом, с
облегчением раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым потом,
крепким простонародным телом…
Вечер в конце июня. Со стола на террасе еще не убран
самовар. Хозяйка чистит на варенье ягоды. Друг мужа, приехавший на дачу в гости
на несколько дней, курит и смотрит на ее обнаженные до локтей, холеные, круглые
руки. (Знаток и собиратель древних русских икон, изящный и сухой сложением
человек с небольшими подстриженными усами, с живым взглядом, одетый как для
тенниса.) Смотрит и говорит:
– Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.
Руки в соку, – подставляет блестящий локоть.
Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой:
– Кума…
– Что, кум?
– Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из
рук, и он сказал уму: прощай!
– Как это сердце ушло из рук?
– Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.
– Знаю. Но что значит сердце ушло из рук?
– А это значит, что человек влюбился. Вот как я в вас.
– Похоже, что и вы сказали уму: прощай.
– Да, кума, сказал.
Улыбается рассеянно, будто занятая только своим делом:
– С чем вас и поздравляю.
– Я серьезно.
– На здоровье.
– Это не здоровье, кума, а очень тяжелая болезнь.
– Бедный. Надо лечиться. И давно это с вами?
– Давно, кума. Знаете, с каких пор? С того дня, когда мы с
вами ни с того ни с сего крестили у Савельевых, – не понимаю, какая нелегкая
дернула их позвать крестить именно нас с вами… Помните, какая метель была в тот
день, и как вы приехали вся в снегу, возбужденная быстрой ездой и метелью, как
я сам снял с вас соболью шубку, и вы вошли в залу в скромном белом шелковом
платье, с жемчужным крестиком на слегка открытой груди, а потом держали ребенка
на руках с завернутыми рукавчиками, стояли со мной у купели, глядя на меня с
какой-то смущенной полуулыбкой… Тут-то и началось между нами что-то тайное,
какая-то греховная близость, наше как бы уже родство и оттого особенное
вожделение.
– Parlez pour vous…
[19]
– А потом мы рядом сидели за завтраком, и я не понимал – то
ли это от гиацинтов на столе так чудесно, молодо, свежо пахнет или от вас… Вот
с тех пор я и заболел. И вылечить меня можете только вы.
Посмотрела исподлобья:
– Да, я этот день хорошо помню. А что до леченья, то жаль,
что Дмитрий Николаевич нынче ночует в Москве, – он бы вам тотчас
посоветовал настоящего доктора.
– А почему он ночует в Москве?
– Сказал утром, уходя на станцию, что нынче у них заседание
пайщиков, перед разъездом. Все разъезжаются – кто в Кисловодск, кто за границу.
– Но он мог бы с двенадцатичасовым вернуться.
– А прощальное пьянство после заседания в «Мавритании»?
За обедом он грустно молчал, неожиданно пошутил:
– А не закатиться ли и мне в «Мавританию» с десятичасовым:
вдребезги напиться там, выпить на брудершафт с метрдотелем?
Она посмотрела длительно.
– Закатиться и меня одну оставить в пустом доме? Так-то вы
помните гиацинты!
И тихо, будто задумавшись, положила ладонь на его лежавшую
на столе руку…
Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из ее
спальни по темному, тихому дому, под четкий стук часов в столовой, в свою
комнату, в сумраке которой светился в открытые на садовый балкон окна дальний
неживой свет всю ночь не гаснущей зари и пахло ночной лесной свежестью.
Блаженно повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички и
портсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая подробности своего
неожиданного счастья.
Утром в окна тянуло сыростью тихого дождя, по балкону ровно
стучали его капли. Он открыл глаза, с наслаждением почувствовал сладкую
простоту будничной жизни, подумал: «Нынче уеду в Москву, а послезавтра в Тироль
или на озеро Гарда», – и опять заснул.
Выйдя к завтраку, почтительно поцеловал ее руку и скромно
сел за стол, развернул салфетку…
– Не взыщите, – сказала она, стараясь быть как можно
проще, – только холодная курица и простокваша. Саша, принесите красного
вина, вы опять забыли…
Потом, не поднимая глаз:
– Пожалуйста, уезжайте нынче же. Скажите Дмитрию
Николаевичу, что вам тоже страшно захотелось в Кисловодск. Я приеду туда недели
через две, а его отправлю в Крым к родителям, там у них чудная дача в Мисхоре…
Спасибо, Саша. Вы простокваши не любите, – хотите сыру? Саша, принесите,
пожалуйста, сыр…
– «Вы любите ли сыр, спросили раз ханжу», – сказал он,
неловко смеясь. – Кума…
– Хороша кума!
Он взял через стол и сжал ее руку, тихо говоря:
– Правда приедете?
Она ответила ровным голосом, глядя на него с легкой
усмешкой:
– А как ты думаешь? Обману?
– Как мне благодарить тебя!
И тотчас подумал: «А там я ее, в этих лакированных сапожках,
в амазонке и в котелке, вероятно, тотчас же люто возненавижу!»
