Она пыталась делать вид, что принимает все это за милые
шутки, заставляла себя взглядывать на него, улыбаться, а я, будто и не слыша
ничего, раскладывал пасьянс «Наполеон». Он же пошел однажды еще дальше, –
вдруг молвил, кивнув в мою сторону:
– Вот этот молодой человек тоже, верно, мечтает: мол, помрет
в некий срок папенька, и будут у него куры не клевать золота! А куры-то и
впрямь не будут клевать, потому что клевать будет нечего. У папеньки,
разумеется, кое-что есть, – например, именьице в тысячу десятин чернозему
в Самарской губернии, – только навряд оно сынку достанется, не очень-то он
папеньку своей любовью жалует, и, насколько понимаю, выйдет из него мот первой
степени…
Был этот последний разговор вечером под Петров день, –
очень мне памятный. Утром того дня отец уехал в собор, из собора – на завтрак к
имениннику-губернатору. Он и без того никогда не завтракал в будни дома, так
что и в тот день мы завтракали втроем, и под конец завтрака Лиля, когда подали
вместо ее любимых хворостиков вишневый кисель, стала пронзительно кричать на
Гурия, стуча кулачками по столу, сошвырнула на пол тарелку, затрясла головой,
захлебнулась от злых рыданий. Мы кое-как дотащили ее в ее комнату, – она
брыкалась, кусала нам руки, – умолили ее успокоиться, наобещали жестоко
наказать повара, и она стихла наконец и заснула. Сколько трепетной нежности
было для нас даже в одном этом – в совместных усилиях тащить ее, то и дело
касаясь рук друг друга! На дворе шумел дождь, в темнеющих комнатах сверкала
иногда молния и содрогались стекла от грома.
– Это на нее так гроза подействовала, – радостно
сказала она шепотом, когда мы вышли в коридор, и вдруг насторожилась: – О,
где-то пожар!
Мы пробежали в столовую, распахнули окно – мимо нас, вдоль
бульвара, с грохотом неслась пожарная команда. На тополи лился быстрый
ливень, – гроза уже прошла, точно он потушил ее, – в грохоте длинных
несущихся дрог с медными касками стоящих на них пожарных, со шлангами и
лестницами, в звоне поддужных колокольцев над гривами черных битюгов, с треском
подков мчавших галопом эти дроги по булыжной мостовой, нежно, бесовски-игриво,
предостерегающе пел рожок горниста… Потом часто, часто забил набат на
колокольне Ивана Воина на Лавах… Мы рядом, близко друг к другу, стояли у окна,
в которое свежо пахло водой и городской мокрой пылью, и, казалось, только
смотрели и слушали с пристальным волнением. Потом мелькнули последние дроги с
каким-то громадным красным баком на них, сердце у меня забилось сильнее, лоб
стянуло – я взял ее безжизненно висевшую вдоль бедра руку, умоляюще глядя ей в
щеку, и она стала бледнеть, приоткрыла губы, подняла вздохом грудь и тоже как
бы умоляюще повернула ко мне светлые, полные слез глаза, а я охватил ее плечо и
впервые в жизни сомлел в нежном холоде девичьих губ… Не было после того ни
единого дня без наших ежечасных, будто бы случайных встреч то в гостиной, то в
зале, то в коридоре, даже в кабинете отца, приезжавшего домой только к
вечеру, – этих коротких встреч и отчаянно долгих, ненасытных и уже
нестерпимых в своей неразрешимости поцелуев. И отец, что-то чуя, опять перестал
выходить к вечернему чаю в столовую, стал опять молчалив и угрюм. Но мы уже не
обращали на него внимания, и она стала спокойнее и серьезнее за обедами.
В начале июля Лиля заболела, объевшись малиной, лежала,
медленно поправляясь, в своей комнате и все рисовала цветными карандашами на
больших листах бумаги, пришпиленных к доске, какие-то сказочные города, а она
поневоле не отходила от ее кровати, сидела и вышивала себе малороссийскую
рубашечку, – отойти было нельзя: Лиля поминутно что-нибудь требовала. А я
погибал в пустом, тихом доме от непрестанного, мучительного желания видеть,
целовать и прижимать к себе ее, сидел в кабинете отца, что попало беря из его
библиотечных шкапов и силясь читать. Так сидел я и в тот раз, уже перед
вечером. И вот вдруг послышались ее легкие и быстрые шаги. Я бросил книгу и
вскочил:
– Что, заснула?
Она махнула рукой:
– Ах, нет! Ты не знаешь – она может по двое суток не спать,
и ей все ничего, как всем сумасшедшим! Прогнала меня искать у отца какие-то
желтые и оранжевые карандаши…
И, заплакав, подошла и уронила мне на грудь голову:
– Боже мой, когда же это кончится! Скажи же наконец ему, что
ты любишь меня, что все равно ничто в мире не разлучит нас!
И, подняв мокрое от слез лицо, порывисто обняла меня,
задохнулась в поцелуе. Я прижал ее всю к себе, потянул к дивану, – мог ли
я что-нибудь соображать, помнить в ту минуту? Но на пороге кабинета уже
слышалось легкое покашливание: я взглянул через ее плечо – отец стоял и глядел
на нас. Потом повернулся и, горбясь, удалился.
К обеду никто из нас не вышел. Вечером ко мне постучался
Гурий: «Папаша просят вас пожаловать к ним». Я вошел в кабинет. Он сидел в
кресле перед письменным столом и, не оборачиваясь, стал говорить:
– Завтра ты на все лето уедешь в мою самарскую деревню.
Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу. Если осмелишься
ослушаться, навеки лишу тебя наследства. Но мало того: завтра же попрошу
губернатора немедленно выслать тебя в деревню по этапу. Теперь ступай и больше
на глаза мне не показывайся. Деньги на проезд и некоторые карманные получишь
завтра утром через человека. К осени напишу в деревенскую контору мою, дабы
тебе выдали некоторую сумму на первое прожитие в столицах. Видеть ее до отъезда
никак не надейся. Все, любезный мой. Иди.
В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в деревню к
одному из моих лицейских товарищей, прожил у него до осени. Осенью, по
протекции его отца, поступил в Петербург в министерство иностранных дел и
написал отцу, что навсегда отказываюсь не только от его наследства, но и от
всякой помощи. Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в Петербург –
«с прелестной молоденькой женой», как сказали мне. И, входя однажды вечером в
партер в Мариинском театре за несколько минут до поднятия занавеса, вдруг
увидал и его и ее. Они сидели в ложе возле сцены, у самого барьера, на котором
лежал маленький перламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном,
внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась легко и стройно
в высокой прическе белокурых волос, оживленно озиралась кругом – на теплый,
сверкающий люстрами, мягко шумящий, наполняющийся партер, на вечерние платья,
фраки и мундиры входящих в ложи. На шейке у нее темным огнем сверкал рубиновый
крестик, тонкие, но уже округлившиеся руки были обнажены, род пеплума из
пунцового бархата был схвачен на левом плече рубиновым аграфом…
18 мая 1944
Камарг
Она вошла на маленькой станции между Марселем и Арлем,
прошла по вагону, извиваясь всем своим цыганско-испанским телом, села у окна на
одноместную скамью и, будто никого не видя, стала шелушить и грызть жареные
фисташки, от времени до времени поднимая подол верхней черной юбки и запуская
руку в карман нижней, заношенной белой. Вагон, полный простым народом, состоял
не из купе, разделен был только скамьями, и многие, сидевшие лицом к ней, то и
дело пристально смотрели на нее.
