Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо,
уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать, от кого и что
она слышала про меня и кто она, где и с кем живет? Она ответила:
– От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому, что
увидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора, живу от вас
недалеко, на Пречистенском бульваре.
Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная,
что сказать, спросил:
– Чаю хотите?
– Хочу, – сказала она. – И прикажите, если у вас
есть деньги, купить у Белова яблок ранет – тут на Арбате. Только поторопите
коридорного, я нетерпелива.
– А кажетесь такой спокойной.
– Мало ли что кажется…
Когда коридорный принес самовар и мешочек с яблоками, она
заварила чай, перетерла чашки, ложечки… А съевши яблоко и выпив чашку чая,
глубже подвинулась на диване и похлопала рукой возле себя:
– Теперь сядьте ко мне.
Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы,
отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоин того, закрыла
глаза и опять поцеловала – старательно, долго.
– Ну вот, – сказала она как будто облегченно. –
Больше пока ничего нельзя. Послезавтра.
В номере было уже совсем темно, – только печальный
полусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себе представить. Откуда
вдруг такое счастье! Молодая, сильная, вкус и форма губ необыкновенные… Я как
во сне слышал однообразный звон конок, цоканье копыт…
– Я хочу послезавтра пообедать с вами в «Праге», –
сказала она. – Никогда там не была и вообще очень неопытна. Воображаю, что
вы обо мне думаете. А на самом деле вы моя первая любовь.
– Любовь?
– А как же это иначе называется?
Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжала
кое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили по картинным
галереям, по выставкам, слушали концерты и даже зачем-то публичные лекции… В
мае я переселился, по ее желанию, в старинную подмосковную усадьбу, где были
настроены и сдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне, возвращаясь в
Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого – дачи под Москвой: никогда еще не
жил дачником, без всякого дела, в усадьбе, столь непохожей на наши степные
усадьбы, и в таком климате.
Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой
синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом
начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в
душистый сосновый пар… Все мокро, жирно, зеркально… В парке усадьбы деревья
были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы,
как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным черным
зеркалом, наполовину затянут был зеленой ряской… Я жил на окраине парка, в
лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена, – неконопаченые
стены, неструганые полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от
постоянной сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом плесени.
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет
запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался
с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что
царило всюду, по чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не
будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, – и вдруг слышал: на
крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес
падающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные
пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К
полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь. Перед закатом
становилось ясно, на моих бревенчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь
листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать
ее. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным
углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой,
обремененной пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедали
глаз на глаз. Перед ее поздним отъездом бродили по парку. Она становилась
сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд, вековые деревья,
уходящие в звездное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с
бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озеро.
В июне она уехала со мной в мою деревню, – не венчаясь,
стала жить со мной как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень провела не
скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей чаще всего бывал у нас
некто Завистовский, одинокий, бедный помещик, живший от нас верстах в двух,
щуплый, рыженький, несмелый, недалекий – и недурной музыкант. Зимой он стал
появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства, теперь же так
привык к нему, что вечер без него был странен. Мы играли с ним в шашки, или же
он играл с ней в четыре руки на рояли.
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже
при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар один.
– А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
– Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
– Оделись и ушли, – сумрачно сказала, проходя по
столовой и не поднимая головы, моя старая нянька.
«Верно, к Завистовскому пошла, – подумал я, –
верно, скоро придет вместе с ним – уже семь часов…» И я пошел и прилег в
кабинете и внезапно заснул – весь день мерз в дороге. И так же внезапно очнулся
через час – с ясной и дикой мыслью: «Да ведь она бросила меня! Наняла на
деревне мужика и уехала на станцию, в Москву, – от нее все станется! Но
может быть, вернулась?» Прошел по дому – нет, не вернулась. Стыдно прислуги…
Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок, взял
зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому, думая: «Как нарочно,
и он не пришел нынче, а у меня еще целая страшная ночь впереди! Неужели правда
уехала, бросила? Да нет, не может быть!» Иду, скрипя по наезженному среди
снегов пути, блестят слева снежные поля под низкой, бедной луной… Свернул с
большой дороги, пошел к жалкой усадьбе Завистовского: аллея голых деревьев,
ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева старый, нищий дом, в доме
темно… Поднялся на обледенелое крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках
обивки, – в прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и темнота…
Но темно и в зале.
– Викентий Викентич!
И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета,
освещенного тоже только луной в тройное окно:
– Ах, это вы… Входите, входите, пожалуйста… А я, как видите,
сумерничаю, коротаю вечер без огня…
Я вошел и сел на бугристый диван.
– Представьте себе, Муза куда-то исчезла…
Он промолчал. Потом почти неслышным голосом:
– Да, да, я вас понимаю…
