– То есть, что вы понимаете?
И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на плечах,
вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза.
– Вы с ружьем, – сказала она. – Если хотите
стрелять, то стреляйте не в него, а в меня.
И села на другой диван, напротив.
Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, –
все хорошо было видно в золотистом свете, падавшем из окна, – хотел крикнуть:
«Я не могу жить без тебя, за одни эти колени, за юбку, за валенки готов отдать
жизнь!»
– Дело ясно и кончено, – сказала она. – Сцены
бесполезны.
– Вы чудовищно жестоки, – с трудом выговорил я.
– Дай мне папиросу, – сказала она Завистовскому. Он
трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по карманам шарить спичек…
– Вы со мной говорите уже на «вы», – задыхаясь, сказал
я, – вы могли бы хоть при мне не говорить с ним на «ты».
– Почему? – спросила она, подняв брови, держа на отлете
папиросу.
Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски. Я
поднялся и, шатаясь, пошел вон.
17 октября 1938
Поздний час
Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати
лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать
куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста верст. А все не
ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя
больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и
последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня.
И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в
месячном свете июльской ночи.
Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера:
грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от
времени до вечной несокрушимости, – гимназистом я думал, что он был еще
при Батые. Однако о древности города говорят только кое-какие следы городских
стен на обрыве под собором да этот мост. Все прочее старо, провинциально, не
более. Одно было странно, одно указывало, что все-таки кое-что изменилось на
свете с тех пор, когда я был мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная,
а теперь ее, верно, углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно
далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем, дрожащем блеске воды
белел колесный пароход, который казался пустым, – так молчалив он
был, – хотя все его иллюминаторы были освещены, похожи на неподвижные
золотые глаза и все отражались в воде струистыми золотыми столбами: пароход точно
на них и стоял. Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В Париже
ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет
под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от
фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее, красное – русские
национальные флаги. Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди,
на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча. Боже мой,
какое это было несказанное счастье! Это во время ночного пожара я впервые
поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою – я тебе никогда не забуду этого
тайного согласия. Вся улица чернела от народа в зловещем, необычном озарении. Я
был у вас в гостях, когда вдруг забил набат и все бросились к окнам, а потом за
калитку. Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо
валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные
полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе
Михаила-архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то
радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих
девичьих волос, шеи, холстинкового платья – и вот вдруг решился, взял, замирая,
твою руку…
За мостом я поднялся на взгорье, пошел в город мощеной
дорогой.
В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души.
Все было немо и просторно, спокойно и печально – печалью русской степной ночи,
спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от
ровного тока слабого июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково
дул на меня. Я шел – большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей
зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени – только в домах направо, до
которых тень не достигала, освещены были белые стены и траурным глянцем
переливались черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому
тротуару, – он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами. У нее
было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное. Оно
необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым глазам. Она в нем была
таинственна и оскорбительно не обращала на меня внимания. Где это было? В
гостях у кого?
Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И я
мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в эти просторные
улицы в садах, что хотел взглянуть на гимназию. И, дойдя до нее, опять
подивился: и тут все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда,
каменный двор, большое каменное здание во дворе – все также казенно, скучно,
как было когда-то, при мне. Я помедлил у ворот, хотел вызвать в себе грусть,
жалость воспоминаний – и не мог: да, входил в эти ворота сперва стриженный под
гребенку первоклассник в новеньком синем картузе с серебряными пальмочками над
козырьком и в новой шинельке с серебряными пуговицами, потом худой юноша в
серой куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я?
Старая улица показалась мне только немного уже, чем казалась
прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая, ни одного деревца, по
обе стороны запыленные купеческие дома, тротуары тоже ухабистые, такие, что
лучше идти срединой улицы, в полном месячном свете… И ночь была почти такая же,
как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками,
которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в
одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком… Можно ли помнить эту ночь
где-то там, будто бы в небе?
Я все-таки не решился дойти до вашего дома. И он, верно, не
изменился, но тем страшнее увидать его. Какие-то чужие, новые люди живут в нем
теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат – все пережили тебя, молодую, но в свой
срок тоже умерли. Да и у меня все умерли; и не только родные, но и многие,
многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь, давно ли начинали и
они, уверенные, что ей и конца не будет, а все началось, протекло и завершилось
на моих глазах, – так быстро и на моих глазах! И я сел на тумбу возле
какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал
думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто убранные темные
волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица, легкое летнее платье, под
которым непорочность, крепость и свобода молодого тела… Это было начало нашей
любви, время еще ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости,
восторженной нежности, радости…
