— Что тут за погром? — сказал он, будто бы шутя, но строго. — Дом совсем сломать хотите? Это кто сюда пришел?
— Это муж Кето, — объяснил дворник. — Старый диван забирает. Хозяйка обещала.
— Диван? — удивился князь. — Забирает?
— Все равно на помойку, — сказал дворник. — Хозяйка разрешила.
Князь подумал, потом кивнул и спросил:
— Ты муж Кето? — он все время говорил, как будто удивлялся. И поднимал брови.
— Да, — сказал отец. — А это мой сын, — и показал на меня.
— Твой сын? — сказал-спросил князь.
— Да, — сказал отец.
— Хорошо, — сказал князь и обратился ко мне: — Ты ученик?
— Второй класс городского училища, — сказал я.
— Молодец. Учишься хорошо? — и тут же добавил: — Смотри, учись хорошо!
Поиграл кистями халата и ушел в дом.
Я посмотрел ему вслед. Может быть, этот высокий глупый человек, который все время поднимает брови и делает вид, что удивляется, — может быть, он на самом деле мой отец. Но он мне не понравился. Мой худой и маленький отец мне нравился гораздо больше.
Я не могу вспомнить — тогда, когда мы забирали диван, я тогда уже знал, тогда уже добрые люди сказали мне, что моя мама родила меня то ли от князя, то ли от русского полковника? Или я это узнал позже и потом прилепил к прежним воспоминаниям? Не знаю. Да и неважно это.
Дворник и кучер помогли нам погрузить диван на тележку. Мы потащились домой. Колеса уже не звенели, а тихонько скрежетали. Диван был тяжелый. Я видел, как отцу тяжело. Он тащил тележку, а я только сзади подталкивал. У отца стала мокрая шея — пот стекал с затылка по ложбинке, заросшей серыми, почти седыми волосами. Вдруг он остановился и сказал мне: «Что-то грудь болит, — и потер себе сердце. — Не сдохнуть бы тут совсем». Тележка остановилась, клюнула вперед. Диван стал двумя ножками на землю, две другие поднялись вверх. Отец сел на диван и сказал: «Я отдохну, да?» — сказал, как будто у меня разрешения просил — сел, привалился к диванному валику и прикрыл глаза. Мне стало страшно, что он сейчас умрет. Потом я вдруг представил себе, что на этом самом диване господин князь делал с моей мамой вот это, от чего дети берутся. То, от чего, может быть, я сам взялся. Мне стало стыдно, и я отвернулся.
Отец громко зевнул, открыл глаза, потер грудь, встал и снова впрягся в тележку.
Потом оказалось, что в диване клопы. Они меня искусали в первую же ночь, когда меня положили спать на этот диван — «обновить», как сказала мама.
У господ были клопы, оказывается! У нас клопов не было, а у господ были! Мне от этого стало весело. Мать стала выводить клопов керосином. Воняло на весь дом, но не помогло — клопы остались. Поэтому зимой отец дождался первого по-настоящему холодного дня и вытащил диван во двор, выморозить клопов. Стоял в дверях и кашлял. Стерег, чтобы мальчишки не баловались. Потом поручил мне смотреть, а сам ушел в дом. Прошло часа три. Диван стал весь как ледяной. Клопы вымерзли. Все стало хорошо.
Потом отец перетянул диван. Все стало еще лучше.
Один раз в воскресенье отец прилег на диван. Сложил руки на животе. Я подошел и поцеловал ему руку. Его худые корявые пальцы. Мне захотелось сказать ему спасибо. Сам не знаю, за что. Но я просто поцеловал ему руку. От его рук, от его пальцев пахло дегтем и железом. Терпкий дегтярный дух мешался с кислым запахом железа.
Отец отдернул руку и сказал: «Ты что? Что я тебе, поп? Или покойник?».
Мне стало обидно.
Но я не мог удержаться. Я еще много раз целовал ему руки, когда он дремал после обеда. Ведь он работал на нас. Даром работал, если честно все рассмотреть, с точки зрения экономической науки. Он нам давал все — а мы ему что? Правда, я старался ему помогать. Вертелся сзади, когда он работал. Он протянет руку, пошарит вокруг, я сразу: «Что ты ищешь? Что тебе подать?». Но он меня отгонял. Он говорил: «Ничего не ищу! Ничего не надо! Иди книжки читай, учись! А то сапожником будешь, как я».
Я думал — почему он любит маму, а на меня все время злится? Почему он меня не любит? Я хотел, чтоб он меня любил.
— Да, — повторил я. — Вот такое у нас с тобой общее классовое происхождение. Невысокое. А сейчас спать пора.
— Ничего! — сказал Дофин. — В России победит революция, и ты станешь премьер-министром!
— Революция будет мировая, — сказал я. — Что это значит? Это значит, я буду премьер-министром России, а ты — канцлером Германии. А пока — спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — сказал он, встал, придерживая полотенце на бедрах, и вышел.
Мы с ним много разговаривали.
Дома по вечерам и на кружке.
Он был умный и, как бы это сказать, тянущийся. И, представьте себе, довольно начитанный. Он даже читал Достоевского! Вот у нас как-то зашел разговор о жертвах будущей революции. Как ни странно, этот вопрос очень нас всех беспокоил. Хотя чего тут странного: мы готовились совершить революцию во имя добра, уж простите столь напыщенные речи, да — именно так! — во имя торжества добра, и не хотели, чтобы погибали невинные.
Речь зашла сначала о буржуазии. О том, что предстоит сломить ее сопротивление. И более того — буржуазию придется ликвидировать как класс.
— То есть… — Дофин взмахнул рукой, ребром ладони чиркнув по воздуху.
— Нет! — резко возразил я. — Как класс, а не как биологическую сущность, неужели ты не видишь разницы? Уничтожение буржуазии как класса — вовсе не означает уничтожение буржуа как людей.
— Но не все так просто, — вдруг перебил меня Леон Троцкий, который до этого момента молчал, поглядывая в окно. — Все начнется после победы революции. Победить, захватить власть — это нетрудно.
— Ну уж! — сказал кто-то из дальнего угла комнаты. — Отчего ж вы не захватили власть в пятом году?
Леон гневно сверкнул своим пенсне:
— Оттого, что мы думали о жертвах! У нас была возможность развязать по-настоящему массовый беспощадный террор, но мы на это не пошли! Потому что погибли бы ни в чем не повинные люди. Обыватели! Прохожие на улицах! Те же рабочие!
— Да! — громко сказал Дофин; мне уже не в первый раз казалось, что он как бы отвечает на мои мысли. — Одна бессмысленная жертва может все перечеркнуть. Дело Дрейфуса тому пример.
Конечно, Дофин поступил бестактно, перебив Леона.
Но Леон продолжал говорить, как будто это он сам сказал про Дрейфуса.
— Да, дело Дрейфуса тому пример, — задумчиво сказал Леон. — В конце концов, в основе всех мировых трагедий лежит трагедия человека. Не человека вообще, а данного конкретного человека.
Я сказал:
— Верно. Гибнут не страны и народы, гибнут данные конкретные люди. Этих людей страшно жалко. Но…
