«Я не виноват, брат Николай, — думал я, глядя на свежий могильный холмик. — Я мог бы сейчас лежать на твоем месте, а ты бы стоял на моем; и ты тоже не был бы виноват…»
Братья говорили, что он был очень сильно покалечен.
Но я ведь правда был болен!
Через несколько дней отца Варлаама, нашего архимандрита, вдруг, совершенно внезапно, отправили на покой. По его собственной просьбе. На покой в некий отдаленный монастырь. В какой? Братьям не сказали. Новым наместником поставили отца Иону, тихого, из дальней нижегородской обители, старца-молитвенника. Он скоро, очень скоро, менее чем через полгода, отошел ко Господу, и его место занял архимандрит Феодор. Нестарый, полный сил, почти как отец Варлаам — но совсем другой. Даже удивительно, насколько другой. Лицо другое, глаза другие, руки другие — гладкие и властные.
Все эти перемещения — думал я — имели один только возможный смысл. Прежний наместник зачем-то пытался что-то разузнать. Разведать. Скорее всего, его кто-то об этом очень попросил. Но — сорвалось. Я чуть было не стал орудием в его руках; он же, скорее всего, тоже был чьим-то орудием. Я мог бы стать его сломанным орудием, как несчастный брат Николай, вот так. Но я гнал от себя эти мысли. Я думал об этом странном происшествии как бы тайком от себя самого. Не думать о соблазнах мира, отрешаться от злой суетности мира, — твердил я, часами повторяя молитвы и перебирая четки.
Я отгонял от себя мысли о шофере, который вез брата Николая и погиб вместе с ним; о шофере грузовика, который врезался в эту машину и был увезен в полицию и, наверное, так оттуда и не вышел. А также о полицейских, которые обеспечили его исчезновение — не сомневаюсь, что они исчезли тоже. Исчезли, как и тюремный надзиратель, который ранним утром сообщил, что боевик Ефим Голобородов повесился на ленте из разодранной простынки, зацепив ее за вьюшку печи. Стандартное описание, прямо тоска берет… Потому что он сам глубокой ночью задушил узника и повесил. И тот старший надзиратель, который передал ему этот приказ. Общим числом… так-так, общим числом от семи до десяти душ. Если бы я делал эту акцию, мне пришлось бы поступить примерно так же. Две ступени исполнителей должны исчезнуть.
Слава Богу и ангелам Его, что выдернули меня из этой геенны.
Довольно скоро Милюков передал власть Набокову. Я не помню точно, какая там была процедура — но буква закона была соблюдена. В газетах писали, что на заседании Думы Милюков его обнял, расцеловал и уступил свое место в ложе правительства. А сам сел в кресло депутата от кадетов, она же Партия народной свободы.
Странная операция. Вряд ли Набоков хотел убрать Милюкова. Потому что тогда какого черта он бросался наперерез убийце? Скорее всего, это была инсценировка покушения. Но тогда почему Набоков был тяжело ранен — пусть не опасно для жизни, но очень тяжело; он, можно сказать, почти потерял руку, лишился употребления руки, как говорилось в давние времена. Если это была инсценировка, то Набоков должен был сбить террориста с ног, прижать к земле, и все это с помощью полиции. То есть он должен был бы настичь террориста на полсекунды раньше полиции. Что помешало?
Россия помешала, — грустно думал я. — Как всегда в последний миг что-то не задалось, споткнулось, соскочило с рельсов. Боевика выпускали одни агенты, а другие агенты, которым надлежало его валить с ног, как раз в этот миг пошли курить. Или пистолет не той пулей зарядили. «Поди ж ты! Кажинный раз на этом месте!» Или Набоков, как истинно русская натура, сначала решил Милюкова ликвидировать, но в последний миг передумал и бросился вперед, под пулю? Все может быть. Бунтование раскрепощенных индивидов. Россия, я же говорю.
Это не я один говорю. Об этом осенью двадцать второго года говорил весь Петроград, и лаврские монахи — тоже.
Хотя на истинно русскую размашистую личность Набоков не очень-то был похож. Он был человек умный и жесткий и сразу же начал наводить некое подобие порядка. Потому что при Милюкове был полный разор и бред. Формально власть принадлежала правительству и выборным губернаторам, — вам, уважаемый господин репортер, наверное, уже неинтересно, но послушайте еще чуточку! — но реально власть перешла в руки революционно-демократических безумцев. Декаденты, длинноволосые мальчики и стриженые девочки. Анархисты, мистики и святители драгоценной человеческой личности. Культ личности воцарился тогда в России: личность, личность и еще раз личность, свободная, ничем не скованная, никаких пределов не знающая, ценная сама по себе, в полноте своих желаний и устремлений и довольно-таки странных капризов. Устремления и капризы были глупые, вычитанные, затверженные, но плохо переваренные. Безумные прожекты: крестьян сгоняли в коммуны, рабочих заставляли строить какие-то «города будущего», в этих городах отменяли деньги и полицию — и наконец, в России перестало хватать хлеба, зато стало слишком много грабежей и убийств. Больше, чем в год революции, — трудно поверить, но это факт.
Так что Набокова можно понять. России нужна была управляемость прежде всего. Особенно той России, которая была ошарашена миром с Германией — хотя на самом деле это был не мир, а согласие на тяжелый и унизительный ультиматум. Конечно, Версаль — это была отличная затрещина немцам. Наверное, они в Версале почувствовали то же самое, что мы в Бресте.
Но затрещина затрещиной, русские позлорадствовали, показали немцам язык из окошка — а жить без царя не научились. Царь был нужен или некто вместо него.
Нет, я, конечно, не говорю, что Набоков стал царем. Именно что нет! Наоборот! Именно что он не был похож на последних российских царей-идиотов, страшно самоуверенных и болезненно робких в одно и то же время. Именно в этом и была его сила. Он был не царь, но власть любил гораздо сильнее любого царя. Да и способен ли царь любить власть? Не думаю. Власть может любить только демократ.
Но не зря Набоков почти пять лет служил управляющим делами правительства. Он держал в руках все назначения на все крупные должности. К двадцать второму году в России уже не осталось ни одного важного чиновника, в столице или в губерниях, который не был бы обязан своим назначением лично Владимиру Дмитриевичу. «Кадры решают все!» — это был его лозунг. Почти все губернское начальство, почти во всех губерниях, состояло в Партии народной свободы, она же Конституционно-демократическая. Но тут тонкость. Это отнюдь не были партийные назначенцы, это было бы слишком… Думаете, слишком просто? О, нет. Наоборот! Это было бы непомерно сложно. Потому что откуда возьмешь в партии столько сильных администраторов? Где их искать? Среди седых профессоров и усталых доцентов? Или, боже упаси, среди лохматых мальчиков и стриженых девочек? Спасибо, на это мы уже насмотрелись в первую ужасную пятилетку революции.
В том и состояла блестящая, воистину гениальная выдумка Набокова: он не привел партийных людей в администраторы, а сделал администраторов партийными людьми. Нам, большевикам, такое и в страшном сне присниться не могло: что вот я, например, прихожу в министерство, захожу к бывшему царскому министру в кабинет и говорю: «А не угодно ли вам, ваше превосходительство, вступить в РСДРП(б)? И не забудьте, чтоб к такому-то числу все начальники департаментов тоже вступили». Ну, бред ведь, настоящий бред! Но все гениальное кажется бредом. Так что он, повторяю, не из партии своей сделал начальство — как мечтали мы в десятые годы, — а, наоборот, из начальства сделал свою партию. Поэтому русские избиратели очень скоро поставили знак равенства между начальством и партией. А русский человек, при всем своем бунтарстве, все-таки очень уважает начальство. Так что партия Народной Свободы — кстати, Милюков оставался ее председателем — побеждала на выборах до самого конца.
