— Дашь мне почитать? — сказал я. Конечно, это было глупо. Но вот так как-то сорвалось.
— Какой ты смешной, — сказал Дофин. — Ты думаешь, я ее таскаю с собой в кармане? Никто, ни один человек не знает, кто ее автор. Вот теперь ты знаешь. Ты меня не выдашь?
— Какой ты смешной, — сказал я и погладил его руку.
— Еще кофе, пожалуйста! — сказал он официанту.
— Сию минуту, — откликнулся тот из-за стойки. — Два кофе?
— Два кофе, — сказал я. — Еще воды, если можно.
— Непременно! — улыбнулся официант. — Две воды?
— Одну воду. Мне не надо, — сказал Дофин.
У дверей кафе остановилась машина. Хлопнули дверцы. Открылась дверь, на секунду впустив кусок яркого солнечного дня в полумрак кафе «Версаль». Вошли четверо.
— Монах, — сказал один другому. — Иностранец. Вот черт.
— Наплевать. Не трогай. Отсеки, — ответил тот.
Этот, который спрашивал, плотно стал рядом со мной, едва не втиснувшись между мною и столом, придавив меня своей тушей, а трое других бросились к Дофину.
Он вскочил, схватил стул и бросил его в окно. Стекло разбилось.
— Что ж ты, сволочь, делаешь?! — заорал официант.
— Полиция! — закричал Дофин. — Полиция!
Это было последнее слово, которое я от него услышал.
Ему накинули на голову черный мешок, согнули в три погибели и выволокли наружу. Хлопнула дверца автомобиля.
Тот, который отсекал меня, громко сказал:
— Scusi, padre! — он тоже принял меня за итальянца.
И выбежал вон. Снова хлопнула дверца.
— Ваш кофе, — сказал официант. — И вода.
Он поставил на стол две чашки и стакан. Потом подумал немного, хмыкнул и забрал вторую чашку.
— Вы позвонили в полицию? — спросил я.
— Телефон не работает, — он пошел к стойке, подвинул к себе телефон, поднял и показал мне молчащую трубку. — Ничего. Тут в каждом окне торчит пожилая тетушка. Поливает герань и высматривает прохожих и соседок. Она и позвонит.
— Кто?
— Тетушка.
— Какая? — я ничего не понимал.
— Любая, — сказал он. — Какая-нибудь. Она уже позвонила, готов держать пари. Полиция скоро будет. Вам принести счет?
— Я буду ждать полицию, — сказал я.
— Как угодно, — ответил он.
Вот, собственно, и все.
— Вот, собственно, и все, — сказал я репортеру. — Мне кажется, это были германские агенты. Я в этом просто уверен.
Я услышал тонкий и звонкий, но чуть приглушенный стук.
Ручка-самописка выпала из пальцев задремавшего репортера и упала на кафельный пол. Этот, как его, не Клопфер — или все-таки Клопфер? — заснул, пока я ему все рассказывал. Мне стало стыдно. За себя, что я так разболтался.
Он вздрогнул, проснулся, ловко нагнулся, подхватив ручку, и спросил:
— Значит, вы уверены, что это именно господин Гитлер написал книгу «Моя борьба»?
— Совершенно уверен, — сказал я. — Он ведь сам признался. Я же вам сказал.
— А, да, да! — сказал Клопфер, листая свой блокнот. — Вот, я тут записал, я все записал в деталях! Ну, не смотрите на меня с такой укоризной, святой отец. Простите меня. Тем более что я не заснул. Что вы! Ну, разве задремал на секундочку.
— Устали? — спросил я.
— Что вы! Нет, совсем другое! На меня нахлынуло. Я немного замечтался во время нашего разговора. У меня очень живое воображение, а вы так славно рассказываете! Такие подробности! Жаль, право, жаль, что мне придется писать всего лишь маленькую заметку. Кто я? Маленький репортер…
Он замолчал, как будто ждал, что я что-то ему скажу. Что-то одобрительно-поощрительное. Что-то вроде «у вас еще вся жизнь впереди».
Но что мне было ему сказать?
— А когда-то я хотел быть большим-пребольшим… Но — увы. Хотя я очень старался. Но, может быть, все это правильно. Ведь не может каждый журналист стать главным редактором. Жизнь — это пирамида. Общество — это пирамида. Мне отец объяснял. Все верно. Но все равно тоскливо. Только не надо мне говорить про нищих духом, что они как-то там особенно хорошо живут. Ладно?
— Ладно, — сказал я. — Не буду.
— Впрочем, может быть, когда-нибудь, на склоне лет, я напишу книгу о своих встречах. Интересные люди попадались, — сказал он. — Вы, наверное, самый интересный, — он поклонился.
Я перекрестил его и спросил:
— Но вы Клопфер или нет?
— Вам это важно знать?
— Не очень, — сказал я. — Совсем не важно.
— Тогда пожалуйста. Да, я Клопфер. Но не совсем тот. Я племянник этого вашего Клопфера. А тот Клопфер очень хорошо устроился. У товарища Тельмана. То ли в министерстве культуры, то ли в отделе агитации Центрального Комитета.
— Но вы же сказали, что у вас в доме собирались социалисты, что у вашего отца был кружок, что он видел самого Маркса?
— У моего отца тоже был кружок. Вернее, это у дяди «тоже был» кружок. Мой отец раньше начал. Мой отец видел Маркса, а не мой дядя. В Вене было два кружка Клопфера. Гуго Клопфера и Манфреда Клопфера. Они слегка соревновались. В социалистической правоверности и во влиянии на умы. Но это так естественно!.. Конкуренция! Всеобщий закон капитализма. Дядя обыграл отца, да. Но я не считаю, что дядя победил. Он одержал верх в политике, то есть ловко устроился при Тельмане, там, — он махнул рукой в сторону Берлина. — Но это не победа. Это не победа в высоком смысле слова. Вы, святой отец, понимаете это лучше меня. Царство Бога и царство Кесаря. Царство идеалов социализма и то, что случилось в Германии. Карл Маркс никогда не призывал к тому, что наделал Тельман…
— А вы точно помните, к чему призывал Маркс? — спросил я.
— Отец говорил, что Маркс был гуманистом.
— Допустим, — сказал я. — Хотя, впрочем, мы все так считали. Это было давно. Маркс умер еще раньше. Настала реальность. Она всегда чуточку другая…
— Жаль, — сказал он, некрасиво почесав себе спину.
Да. Жаль. Мне стало жаль этого старого редакционного пса. Какое банальное, какое штампованное сравнение! Но что делать, если именно оно пришло мне в голову?
— Да, кстати, — спросил я. — Вот не забыть бы. Так все-таки, к кому я ходил? К кому мы все ходили в кружок? К Манфреду Клопферу или к брату его Гуго? Кстати, а как звали вашего отца? Гуго или Манфред?
— А вы хоть сами помните, — осклабился репортер, — как звали того Клопфера, к которому вы все ходили в кружок? А?
— Не помню, — сказал я. — Странное дело, не помню… Товарищ Клопфер, и все.
— Ну и ладно, — сказал он.
