Вот наш разговор о ненависти.
— Мои отношения с этим человеком закончены.
Глупо называть своего отца «этот человек». Тем более стрижка ей идет. Глупо говорить, что любишь человека, которого знаешь всего несколько дней.
Но не могу же я все время ее одергивать и критиковать, как будто я ее мама.
Сейчас два часа ночи, а я не сплю.
Когда Алена ушла, мне стало очень грустно.
Я все-таки спросила Алену о самом страшном варианте:
— А если он кагэбэшник?
И что она ответила!!!
— Знаешь что?.. Нельзя так односторонне подходить к КГБ. Мишеньку посадили подлецы, но КГБ — это не только подлость и шпионство за всеми нами. Есть еще государственная безопасность. Ну, страну же надо защищать?! Вот он и защищает. В «Европейской» могут останавливаться шпионы.
Алена борется за права человека, а влюбилась в капитана КГБ!
Наша единственная в жизни с Аленой ссора была месяц назад. Я тогда не описала ее в Дневнике из конспирации, а сейчас думаю — кому нужен мой дневник?!
Она дала мне почитать одну книгу. Пусть это будет Дюма «Три мушкетера». Или нет, это был учебник биологии.
Когда я ей эту книгу возвращала, Алена сказала, что я должна передать ее кому-нибудь, в ком я уверена. Я отказалась.
— Ты даже не прочитала… этот учебник биологии, ты даже не знаешь, сколько человек погибло в ГУЛАГЕ. Тебе важно, что ты против.
Папа говорит, что есть Сахаров, перед которым мы преклоняемся, а есть бездельники, которые работают дворниками, сторожами, операторами котельной, они и не хотели образования, выбрали диссидентство не как идею, а как образ жизни.
Я не хочу, как говорит папа, «кусать жирное тело социализма», я не хочу, чтобы меня посадили, я не хочу быть оператором котельной, я хочу учиться. Мой папа больше делает для человечества, чем они.
Я отказалась.
— Я боюсь за родителей. А тебе все равно? Подумаешь, пусть твой отец сойдет с ума от горя, когда тебя посадят, а его выгонят с работы!
Алена улыбалась так презрительно, как будто она борец за идею, а я ничтожество!
— Если бы для всех было главное, чтобы родители не расстроились, то революции бы не было. И Сахаров бы не объявил голодовку! А для вас самое главное — ваша личная семья…
Мне было так обидно, как будто волна на Черном море захлестнула меня с головой: вода в глазах, во рту, в носу.
— «Вы» — это евреи?.. Для нас, евреев, важна семья? Важнее, чем для вас, русских?
Алена молчала, выставила вперед подбородок.
— Какая мешанина у тебя в голове! Все в одну кучу: и революцию, и Сахарова, и евреев. Евреи, наоборот, очень идейная нация! В революции очень много было евреев, и сейчас среди правозащитников много евреев. Ты говоришь как антисемитка…
— Я антисемитка, я?! Я ходила в синагогу! — закричала Алена.
Она осенью ходила в синагогу с Левой и дядей Илюшей на какой-то праздник, она ходит повсюду из протеста. Они там стояли рядом с синагогой в толпе, а через час приехала милицейская машина, и милиционер в рупор закричал: «Товарищи евреи, ваш праздник окончен».
Мы с Аленой в школе целую неделю не смотрели друг на друга. Наверное, затронули друг в друге что-то глубоко личное.
Конечно, я понимаю, Алена неизмеримо лучше меня. Этой книгой она помогла мне понять, в какой ужасной стране мы живем. Все бесполезно, все равно ничего не изменится, но борьба за хорошее — это уже хорошее.
Но все не могут быть героями! Кто-то Спартак, а кто-то — триста спартанцев.
А кто-то идиот. Идиотами в Древней Греции называли людей, которые просто жили и наблюдали, что происходит. Как я.
Я думала, Алена меня никогда не простит. Я даже думала побежать за ней и сказать: «Я передам кому-нибудь „Архипелаг“. То есть учебник биологии. И будь что будет. Посадят так посадят».
Но потом я подумала — зачем я ей? Идиот не может быть другом Спартака.
Всю неделю я считала, что мне предстоит прожить всю жизнь одинокой. Мужчины у меня будут, а такой подруги не будет никогда.
Но Алена меня простила. Сказала, что у нас не принципиальные расхождения, а просто она не боится ничего, а я боюсь всего.
Сейчас уже три часа ночи, а я все еще лежу без сна и завидую. Алена влюбилась в кагэбэшника, против всех своих идеалов. Алене все равно, за что бороться — за права человека или за свое личное право на секс. Ну и что?!!!! Зато она живет, а я записываю.
* * *
Манчестерская девочка боялась остаться без Алены даже по дороге в аэропорт, это было единственное желание, которое она внятно высказала. Алена провожать ее не хотела — чем больше времени она потратит на английскую козу, тем меньше времени проведет с Капитаном, да и проводы в аэропорт не предполагались программой. Но все же Алена поехала в аэропорт — убедиться, что письма в защиту Мишеньки благополучно покинули страну.
Девочка не могла отлипнуть от Алены, обнимала, обещала писать и даже всплакнула. Алена пообещала писать в ответ и, притворно всхлипнув, подумала — хоть бы английскую козу не досматривали!.. Алена махала девочке, пока та не скрылась из виду, — и тут же забыла, как ее зовут. Она почти не волновалась за письма, скорее от атмосферы аэропорта, отлета, путешествий, — все у нее было так прекрасно, так легко, празднично, удача несла ее, как ветер, все будет прекрасно, потому у нее просто не может быть ничего плохо.
В этом не оставлявшем ее ни на секунду праздничном настроении она приехала в «Европейскую», которую уже по-свойски называла «Европой», и, кивнув знакомому швейцару, уже не спрашивающему у нее пропуск, полетела на второй этаж, в «Мезонин», где ее ждал он. У них куча времени, сегодня она может прийти домой позже — самолет улетел в семь вечера, а она скажет — в восемь… нет, в десять.
— Капитан, капитан, улыбнитесь… — пропела Алена, подкравшись сзади и закрыв ему глаза руками, и он поцеловал сначала одну ее руку, потом другую.
Очень легко и нежно он попросил ее завтра прийти в скромной одежде, похожей на школьную форму. Зачем?..
— Ты должна вести себя как будто ты в первый раз, как будто ты боишься… особенно почему-то шведы это любят, уж не знаю почему… Загадочная шведская душа.
…Алена перебирала фотографии. На одной крупным планом ее запрокинутое лицо, шея со следами ожога. Зачем это, ведь она никогда не открывает шею, только ему… И как он сфотографировал ее, что она не заметила?..
Капитан выкладывал перед ней фотографии на стол по одной, как карты в покере. Алена лежит на кровати с закрытыми глазами, с сомкнутыми ногами, в одном шарфике, на следующей все то же, но уже без шарфика, на следующей, четвертой, она лежит на спине, уткнувшись головой в спинку кровати, — каре. Алена даже не очень удивилась, наверное, подсознательно все же ожидала чего-то подобного. Одно только — не смогла удержать лицо, на ее лице на мгновение как будто занавес поднялся, и взамен привычной насмешливой уверенности обнаружилась новая картина — растерянность и обида.
