Август подходил к концу. Миша закончил свой вампирский ужастик и, арендовав на вечер единственный в Юрмале видеосалон, устроил премьеру. Конечно, фильм получился любительским, но история молодого бизнесмена, получившего в наследство особняк, где по ночам собираются вампиры, увлекала с первой сцены. Двухэтажный «особняк» Миши мог оставить в наследство разве что станционный смотритель, Андрей в роли бизнесмена и Барсук в роли вампира играли как в школьном спектакле, но интрига раскручивалась, и каждые несколько минут хотелось узнать, что будет дальше. Главным украшением фильма была коварная соблазнительница, королева вампиров — Диана. Красивая, как всамделишная кинозвезда, она исполняла свою роль так, словно где-то училась этому, и когда в кадре была только она, или хотя бы молчали все остальные, фильм даже становился похожим на настоящий. Раздолбай любовался Дианой то на экране телевизора, то в зрительном зале через ряд от себя, и это двойное воздействие распалило его страсть вдвое против прежнего. Чувствуя, что теснящееся в груди чувство разорвет его, если не найдет выхода, он решил выбрать момент и признаться Диане в любви.
После премьеры Миша принимал такие похвалы и поздравления, какие не часто сыпались на него после концертов, но почему-то грустил. Когда все пошли на море, он замедлил шаг и оторвался от компании. Раздолбай пошел рядом с ним. Ему хотелось называть Мишу своим другом, но он считал, что друзьями становятся только после доверительного разговора по душам, и момент для такого разговора показался ему удачным.
— Чего тухлый такой? — подстраиваясь, спросил он.
— Не знаю… Снимали, снимали, и вот — все кончилось. Когда отыграешь концерт, знаешь, что через несколько дней другой концерт будет. А нового фильма, наверное, не будет уже.
— Почему?
— Ну, это вроде развлечение было, но все равно надо было всех завести, на целый месяц увлечь. И я видел, что в последние дни все уже больше «рижской бузы» хотели. Такого куража больше не будет. Хорошее лето было, самое лучшее. Грустно, что кончилось.
— Знал бы ты, как мне грустно, — сказал Раздолбай и без предисловий поведал о своих чувствах к Диане.
Миша удивленно хмыкнул.
— Я, конечно, видел, что она тебе нравится, она всем нравится, но чтоб так терзаться… Неужели настолько влюбился?
— Настолько. Как ты думаешь, Миш, у них серьезно с Андреем? Есть надежда какая-нибудь?
— Какая тебе надежда? Все равно ты в Москву вернешься.
— Ну и что?! — вспыхнул Раздолбай, показывая накал чувств. — Я бы мог иногда приезжать.
— Так влюбился, что из Москвы готов приезжать? Ну, тогда, может быть, надежда есть. Ты не думай, Андрею она не нужна. Ему двадцать два года, а ей семнадцать. Ну, запудрил он ей сейчас мозги, она им увлеклась. Лето кончится, они друг про друга не вспомнят. А тут ты приедешь. Она девочка легкомысленная, у нее голова закружится. Неужели действительно готов приезжать?
— Готов.
— Здорово. Хотя, по-моему, зря. Она девочка, конечно, симпатичная, но таких чувств не стоит, мне кажется. Что-то в ней мещанское есть, низменное. И потом она все равно уедет.
— Куда?
— В Америку или в Лондон. Тут многие собираются уезжать. Родители Дианы уже документы на следующий год готовят.
— Так это через год. Конечно, приезжать надо, а то она следующим летом опять с Андреем будет! — убежденно сказал Раздолбай и задал главный вопрос: — Как думаешь, имеет смысл ей сейчас признаться?
Высказав свое намерение вслух, Раздолбай так испугался, что сердце заколотилось у него в горле, как проглоченный воробышек. Он бы мог спокойно уехать домой, унося в душе теплые воспоминания о приятном чувстве, но теперь, ответь Миша утвердительно, от признания стало бы не отвертеться.
Он даже пожалел, что спросил совета, и хотел, чтобы Миша отговорил его.
— Сложно сказать, стоит ли признаваться, — задумчиво ответил Миша. — Если бы ты в Риге жил, наверное, лучше было бы не спешить — пригласил бы ее просто в кино или в театр. Но если ты из другого города к ней приедешь, надо ее как-то подготовить. Знаешь, я бы рискнул. Тридцатого я всех соберу на прощальные шашлыки, гулять будем до утра — там выберешь момент и все скажешь ей. Ответит тебе что-нибудь хорошее — будешь к ней смело ездить, а получится плохо — ну так уедешь домой и забудешь о ней.
Воробышек в горле трепыхнулся и замер, превратившись в неприятный комок страха перед отсроченным, но неизбежным риском. Подобное состояние охватывало Раздолбая однажды в школе, когда двоечники из параллельного класса обещали избить его после уроков. Вспомнив, что страх уменьшился, когда на перемене удалось договориться о заступничестве друзей-старшеклассников, Раздолбай решил и теперь привлечь на свою сторону группу поддержки, попросив Мишу пригласить на прощалку Валеру и Мартина.
— Я не против, но все зависит от того, будет ли с нами в этот день папа, — замялся Миша. — Если он уйдет — пусть приходят. Если останется, сам понимаешь, к тебе он уже привык, а их не знает совсем.
Мишин папа был знаменитым на весь мир пианистом. Каждый вечер он уходил в концертный зал Дома композиторов, где стоял хороший рояль, и несколько часов занимался. Возвращался он за полночь измотанный и раздраженный, и если к его приходу в доме оставался кто-нибудь из Мишиной компании, то он говорил всего одно слово — «закончили». Это значило, что пора немедленно разбегаться, чтобы маэстро мог приготовиться ко сну. Готовился он долго и засыпал только с берушами и в наглазниках.
Нервический характер Мишиного отца объяснялся удивительным парадоксом — великий пианист люто ненавидел играть на рояле. Это стало делом его жизни под давлением мамы, которая даже подкладывала ему пятилетнему куриные яйца под рояльный стульчик, убеждая, что он «высиживает цыпляток» и поэтому не имеет права вставать. К моменту, когда мама умерла, верить в цыпляток маэстро давно перестал, но менять профессию было уже поздно — слишком хорошо у него получалось, чтобы забросить. Полдня Мишин папа проводил в депрессии, приговаривая «Эх, не по профессии я пошел», потом брал волю в кулак и отправлялся на свою Голгофу. К вечеру он разыгрывался, и искушенные в музыке отдыхающие собирались иногда перед закрытой дверью концертного зала, чтобы восторгаться виртуозным исполнением Бетховена или Рахманинова. Горе им было, если они не успевали уйти и попадались исполнителю на глаза.
Маэстро на дух не переносил посторонних, которыми были все, кого он видел меньше десяти раз в жизни, и, разумеется, Мишины друзья когда-то выводили его из себя. Но постепенно он к ним привык и даже пил иногда вместе со всеми чай. Огромный и грузный, всегда всклокоченный и угрюмый, в редкие дни он превращался в милейшего человека, много шутил, смеялся и рассказывал интересные вещи. Метаморфоза объяснялась просто — в эти редкие дни Мишин папа позволял себе не играть. По случаю прощалки он наверняка устроил бы себе выходной, но и в добром настроении не потерпел бы у себя в гостях двух незнакомцев.
— Скажи мне заранее, если он уйдет, — попросил Раздолбай, убежденный, что присутствие Валеры и Мартина придаст ему храбрости.
