— Ну да, верил в херню, которую ты рассказывал, — перестал он себя сдерживать и махнул родителям рукой, чтобы они вышли из комнаты. — Я во все это верил и просил одну вещь. Просил даже не для того, чтобы ее получить, а чтобы проверить, правда ли все, что ты говорил. Это самообман, Миша! Тебя в детстве пуганули, ты поверил и с тех пор подгоняешь все под свою веру. Это все только в твоем сознании!
— У тебя случилось что-то?
— Случилось! Дано было! Дано, твою мать…
Из глаз Раздолбая потекли слезы, и он в голос расплакался, изумляясь, что боль потерянной любви начала разрывать его в тот момент, когда жителей его города давили танками.
— Сука, она меня использовала как открывалку! Дала и с улыбочкой сказала, что уезжает в Лондон, а я — фантазер.
И еще эта белая роза… на прощание положила мне. Сука, зачем эти красивые жесты? Чтобы сделать больнее? Лучше бы ничего этого не было! Лучше бы я не слышал никакого «голоса» и забил на нее год назад!
— М-да… Мне кажется, у вас там сейчас более значимые события творятся.
— Да эти события — вообще пиздец! — сорвался Раздолбай в истерику. — Я не понимаю, как это может быть, как потом люди жить будут? Какой «Бог» может быть, Миш? Как ты можешь во всю эту хуйню верить, и другим советовать?
— Я понимаю твое состояние, но ты все-таки лучше не говори так.
— Как еще говорить, если все это — обман?
— В чем обман? Ты ее просил, и ты получил. Я тебе год назад говорил, что она собирается уезжать, и если подумать — она с самого начала была тебе не нужна, но ты настоял.
Миша сказал то же самое, что говорил Раздолбаю внутренний голос, и стал идеальной мишенью для невымещенной обиды. В его лице внутренний голос словно обрел личность, и эту личность, в отместку за боль, Раздолбаю захотелось отхлестать какими-нибудь резкими словами.
— Все это херня собачья! — сказал он с нарочитой грубостью.
— Я тебя еще раз прошу так не говорить, — твердо попросил Миша. — Я тебе говорил, что Бог даже ненужные человеку желания может выполнить, чтобы его приблизить. Тебе сейчас шаг вперед надо делать, а ты назад бросился.
— Куда «вперед»? Спасибо твоему «Богу» сказать за такой облом? Я больше никаких «внутренних голосов» не хочу слышать. Все это психоз и раздвоение личности! Случится такое снова — обращусь к психиатру, и тебе советую.
— Зря ты так. Помнишь, я тебе говорил, что мне внутренний голос не разрешал предавать учителя, и я разрывался между ним и карьерой? Я внутри слышал, что если не предам, то все само разрешится к лучшему, но не мог в это поверить.
И вот я решил вернуться в Москву, стал вчера профессору звонить, чтобы он разрешил мне приехать к пятому сентября, а не к первому, и тут ваши события. И он из-за них сам потребовал, чтобы я остался в Италии и принял предложение менеджера. Видишь, как все разрешилось…
— Миш, ты совсем охренел что ли?! — взорвался Раздолбай, радуясь, что получил хороший повод для резких слов. —
У нас людей убивают, а ты говоришь, что у тебя все разрешилось к лучшему?
— Ну да, я, наверное, не то ляпнул… — смутился Миша, —
я просто хотел показать, что меня голос не подвел даже в такой сложный момент, и тебе тоже не стоит его отбрасывать.
— Ну, ты молодец, тебя голос не подвел, оставайся со своей скрипкой в Италии. Твой Бог — молодец, устроил тебе все к лучшему, а мы тут с танками и кишками на улице. Ты — офигенно верующий, Миш! У тебя с мозгом плохо, ты реально больной парень!
Последние слова Раздолбай крикнул в запале. Он пожалел о них в ту же секунду, как они сорвались с губ, но их было уже невозможно поймать в телефонных проводах за тонкий змеиный хвост и вытащить обратно.
— Знаешь, я твои нервы понимаю, но со мной так разговаривать нельзя, — холодно сказал Миша и повесил трубку.
«Зомбированный псих! — обозленно подумал Раздолбай. — Пусть остается в своих иллюзиях».
Он понимал, что Миша пытался его поддержать, но ему удобнее было считать друга эгоистом, видящим в чужой беде решение своей дилеммы, чем возвращаться к вере, которую за перенесенную боль хотелось топтать. Еще он понимал, что в течение суток поссорился с двумя лучшими друзьями, но в сравнении с боем в центре города это казалось мелочью.
Раздолбай готовил себя к тому, что завтра вскроется трагедия, после которой привычная жизнь изменится навсегда, и боялся возненавидеть родной с детства красный флаг так сильно, что даже фильмы про войну станут вызывать отвращение.
Утром он первым делом бросился к телевизору и сразу попал на новости. Уже по голосу репортера было понятно, что страшной трагедии не произошло, а через несколько секунд просмотра Раздолбая захлестнуло ликование — войска выводили из города, в ночном столкновении на Садовом кольце погибли всего три человека. После ожидания тысячных жертв, узнать о трех погибших было облегчением. Раздолбай устыдился этого чувства и стал убеждать себя, что трое погибших — это не «всего», а тоже ужасно, но не мог прогнать мысль, что гигантские железные шары должны были сокрушить в своем столкновении гораздо больше, и забрать данью только троих было с их стороны чудом милосердия.
Показывали кадры ночного боя. Один бронетранспортер ворочался в западне из троллейбусов, словно пойманный носорог, другой — уползал в туннель, подожженный бутылкой с бензином. Люди скандировали: «Убийцы!» — слышались выстрелы. Крупно показали лужи крови на асфальте, цветы и зажженные свечи. Увидев кровь, Раздолбай ощутил неприятное любопытство, подобное тому, с которым он рассматривал разбитые в авариях машины. Покореженные сиденья с бурыми пятнами виделись ему порогом, через который неизвестные люди перешагнули в другой мир, и казалось, если приглядеться к ним пристальнее, то можно разгадать неведомую тайну.
Ночные события комментировали очевидцы. По их словам, танки двинулись на штурм, но путь им перегородили троллейбусами. Одной машине закрыли брезентом обзор, другую подожгли, и ценой гибели трех смельчаков атака была отбита. Раздолбай удивлялся нерешительности штурмующих, которые повернули вспять, потеряв две машины из нескольких десятков, но радовался, что эта нерешительность спасла много жизней.
Казалось, бытие возвращается в привычное русло, но чем дальше Раздолбай смотрел новости, тем яснее он понимал, что привычного русла больше нет. В эфире произносились немыслимые вещи! Репортеры смело вешали на бывших правителей ярлыки, которыми раньше клеймили только империалистов, — «преступная клика», «предательская верхушка», «узурпаторы». Вечером в программе «Время» тот же диктор, который два дня назад говорил про злобное глумление над институтами государства, с тем же выражением лица вещал теперь про единодушное осуждение антигосударственного переворота и заверял, что авантюристы понесут ответственность. Комендантский час отменили и маньяка в квадратных очках больше не показывали, зато много показывали Ельцина. Теперь он выступал в огромном светлом зале под овации и выглядел не как самозванец с мятой бумажкой, а как настоящий президент.
