Как апостола Петра, меня трижды спрашивали, хочу ли я работать психиатром в уголовно-исправительной системе. Из трехсот участников распределения мой номер был шестидесятым, и я мог рассчитывать на место терапевта в райцентре. Мой приемный отец, в то время врач с 45-летним стажем, прислал справедливую бумагу, что я достойно зарекомендовал себя во время практики. Меня хотели отправить к отцу, но я стремился к самостоятельности, любил психиатрию. По предмету я получил «хорошо» вместо «отлично», но только потому, что принимавший экзамен усмотрел депрессивную триаду у меня, а не в формулировках ответа. «Нет, – твердо сказал я. – Никакой терапии. Хочу работать психиатром в системе УИТУ (управления исправительно-трудовых учреждений) Волгоградской области».
До сих пор не жалею, что не отрекся от психиатрии. Работа оказалась жертвенной.
И вот где-то то ли в июле, то ли в августе я уже месил грязь незабвенного села Дворянского. Там располагался спец (психиатрическая больница специального типа), где мне определено трудиться.
Сандалии расползлись, носки промокли насквозь, сорочка и джинсы повторили контуры тела. Из-за серой завесы дождя проступило желтоватое административное здание. На втором этаже табачно-обкуренный пьяный главврач. Держась за стол, чтобы не упасть, он меня приветствует.
Помещают в коттедж-общежитие. Сплю на кровати врача, который в отпуске. Кругом его вещи. Интересуюсь его книгами по психиатрии. Книги неплохие: Ломброзо, Личко. Между страниц Кандинского нахожу первый порошок кофеина. Много других антидепрессантов. Они использованы в качестве закладок, или книги использованы как тайники для них.
Позже приедет владелец книг и таблеток. Он – мой начальник. Пока начальник, он же – единственный врач 6-го отделения в отпуске, я исполняю его обязанности, работаю за себя и «того парня», ведя 106 больных. Сначала все кажутся здоровыми, «косилами», и вот уже учусь видеть больных.
Приходит этап. Все больные побиты. Их пропустили через «коридор». С двух сторон сразу за воротами контролеры встали в две шеренги и пропустили через град дубинок вновь прибывших: для острастки, «чтобы сразу поняли, что такое спец».
Главврач назойливо звонил, выпрашивая морфин «для сломавшей ногу матери». Но меня уже натаскали, как отмазываться от пьяницы и наркомана: «Вы сами приказом запретили держать морфин в отделениях, чтобы «больные не кололись». – «Верно. А я и забыл!»
Врачебные отпуска продолжаются. Сижу в ординаторской, она же – кабинет начальника. Воскресенье, летнее утро. Гул самолетов близкой авиабазы. Параноики: «Третья мировая война давно началась. Врачи нам не говорят…» Звонит телефон. «Это из Москвы. С вами сейчас будет разговаривать Юрий Владимирович Андропов». Верю и не верю. Держу трубку трепещущей рукой. «Александр Васильевич?» – «Да». Голос мягкий, вежливый с затаенной сокрушающей, заставляющей уважать силой. «К вам вчера поступил больной такой-то», – не вопрос – утверждение. Вырывается: «Так точно», – хотя не ношу погон, не аттестован. «Я вас попрошу, А. В., не назначайте ему никаких препаратов до понедельника». – «Сделаем, Юрий Владимирович!» – «Здоровья вам и удачи в вашей нелегкой работе!» С того конца провода пошли короткие гудки.
Я застыл с трубкой на четверть часа. Приказ Андропова или человека, назвавшегося именем руководителя страны, было выполнить несложно. Понедельник был завтра, указанный больной прибыл недавно, находился под наблюдением, никаких лекарственных препаратов не принимал. Очнувшись, я бросил трубку, кинулся к сейфу. Там лежали уголовные дела больных, решением судов признанных невменяемыми на момент совершения преступления, освобожденных от уголовной ответственности и находившихся у нас на принудительном лечении. Несколько секунд, и в руках шелестит дело человека, о котором просил Андропов: двадцать эпизодов по угону легковых автомобилей в Москве. Каждый раз на протяжении двух лет «не осознавал характера своих действий и не мог руководить ими».
На следующий день вся больница только и говорила, что со мной разговаривал Андропов. Об этом в больницу сигнализировали сверху. Меня вызвали к начальнику больницы Давыдову для комментариев, меня зауважали. А к середине дня прибыл спецтранспорт и названного то ли больного, то ли здорового увезли незнаемо куда. Я часто думал, зачем Андропову потребовалось звонить напрямую врачу. Поработав годы, я пришел к выводу, что он опасался: пока приказ пройдет сверху вниз по системе, больного успеют заколоть. Тем более в воскресенье приказы в России идут трудно: все начальники на дачах, в банях, на рыбалках. Знал Андропов свою систему. До винтика знал. Подстраховался. Много позже, шатаясь по Госдуме, я познакомился с внучкой Андропова Евгенией, которая работала помощницей депутата М. По разговорам с ней я предположил, что мой «больной» был их родственником. Но это только мое предположение.
К нам приходили письма и посылки с теплой одеждой и продуктами питания для больных из-за границы, на них подчас с фантастическими грамматическими ошибками значилось: «В концлагерь для политзаключенных». Из 106 больных по 58-й статье (антисоветская деятельность и пропаганда) в нашем отделении были лишь двое: поэт Комаров (растление малолетних) и писатель Казиев (де-факто – участие в создании Конфедерации народов Кавказа, де-юре – убийство нескольких лиц на бытовой почве). Дело Комарова получило огласку, потому что его жена ухитрилась перебежать из очереди в Третьяковку в раскрытые ворота канадского посольства напротив, когда оттуда выезжала машина. Она попросила убежища и заявила об «объявленном дураком» муже-диссиденте. Представляю, сколько раз ей приходилось для исполнения этого трюка простаивать в очередях в Третьяковскую галерею!
При Горбачеве спец в Дворянском закрыли смешно: нас на митингах называли «товарищи дворяне». Как встарь, открыли женскую колонию. Врачей разаттестовали. Врачи рассеялись, в большинстве осев в ближайшем Волгограде. При Ельцине спец снова открыли. Он существует и ныне. В нем – новые врачи. От нас через Кошкин дом туда идут больные с Петропавловска-Камчатского, Сахалина, Якутии. Деньги на авиабилеты у ФСИНа есть! Старых же врачей, кого разыскали, пригласили в волгоградскую администрацию и заставили расписаться в иностранной Белой книге, что они «утяжеляли диагнозы» и делали невесть что (расписавшийся товарищ рассказывал). Но ведь больные поступали и поступают с диагнозами Московского института судебной и социальной психиатрии имени В. П. Сербского! На спецах диагнозы не ставят.
Не берусь оценивать времена. Что-то было честнее… Но в целом Система та же. Для меня лично важным итогом стал разговор с руководителем страны. Мне открылось, что и простой психиатр способен в известный момент сыграть ключевую роль, оказаться, так сказать, на острие…
26.11.09
В ночь на сегодня кто-то вскрыл комнату в конце коридора, где я переодеваюсь. Я заметил расщепленный косяк – небрежно, широко, с вызовом.
Вещи висят, как должно. Не уверен, что обысканы. Опять мне указывают место. «Старшой»: «Кто-то полюбопытствовал». Я известил О. В. Она – опера. Тот: «Отсмотрю видеокассеты камеры наблюдения».
27.11.09
