Вместо спавшего больного Мохова на АСПЭК (на экспертизу) вышел шизофреник Рафинадов. Мохову, не зная, что он подменен, поставили шизофрению. Разобрались, к концу дня опер Серпухов дал список больных, которым нужно «подождать с выпиской». Алексин неистовая (припадки бесноватого, как он похож на него!): «Выписывайте! Именно кого он указал придержать, тех завтрашним числом и выписывайте! А то опера берут деньги с больных за содержание в ПБ, а с нами не делятся!» Он же: «Скоро День медика. Водку будем пить».
Указанных больных я выписал, но на следующий день, договорившись с опером, главврач их всех оставил. Водку на День медика тоже не пили. Гордость Алексина не позволила ему участвовать в общем симпозиуме.
14.05.10
Терапевт Лала Викинговна о том, почему не здоровается с соседями (живет в деревне под Александровом): «Сегодня с ними здороваешься, а завтра они пьяные под твоей дверью в подъезде лежат. Перешагиваешь, чтобы дверь в квартиру открыть». Она советует мне отыгрываться на больных, когда плохое настроение. «Тут все так делают».
17.05.10
После декрета вышла на работу главная медсестра Инна Гыгоевна Сидоренко, d/s умственная отсталость легкой степени с нарушениями поведения.
Лала Викинговна мерила давление медсестре Пугалиной, специалистке по сопровождению этапов. У Пугалиной, как и еще у медсестры (Светы?), след от самопореза на предплечье. И больные, и персонал у нас «вскрываются». Персонал «научился» у больных. Говорят, на Кошкином доме сотрудники за три года сходят с ума (замечание Элтона Трибасова).
18.05.10
Главврач Алексин рекомендовал мне обманывать больных. Как известно, при поступлении они должны подписывать согласие на госпитализацию и лечение. Без оного мы обязаны выписывать больных в течение 48 часов или подавать в суд, если мы считаем, что больной нуждается в принудительной госпитализации (опасен для себя или окружающих).
Алексин: «Если больной отказывается подписать согласие, говорите ему, что, подписав эту бумажку, он выйдет на свободу!»
Аптека за территорией. Чтобы бесплатно хавать кошкиндомовскую баланду, начальница аптеки взялась приходить в ПБ с 13 до 14. В это святое время, восприняв лучшие традиции предшественников, главврач, замша Гордеева, главная и старшая медсестры, простые медсестры и инспектора + добавившаяся к ним аптекарша едят пищу душевнобольных. Суп отчерпывается сверху, куски мяса отбираются самые большие, с минимумом костей.
Захожу в столовую на пятом этаже. Слышу смачный хруст начальственной четверки + аптекарши. Вижу согласное движение пяти челюстей, работу десяти жевательных мышц. Где-то там внутри вырабатывается слюна и желудочный сок, поджелудочная железа дает ферменты. Кто откровенно любит пожрать, благоразумно принял мезим… Жуя, через начальственное плечо мне даются указания, куда пойти, кого и как вылечить. Я не должен мешать священнодействию.
24.05.10
Приезжал Элтон Трибасов. Забрал хранившийся в аптеке остаток личных вещей. Полный антипод Алексина: один – гомосексуалист, другой – обжегшийся на бабах натурал. Первый начинал утро, «успокаиваясь» просмотром на компе «Корсара»: мальчики в трико выводили па на палубе пиратского корабля; второй – к двенадцати часам настраивает начальственный Интернет на брутальный музон «Лесоповала». Элтон, когда смотрел и слушал, сжимал пухлые ручки и коленки; новый под блатняк качает длинной худой ногой. Изменилась и продолжительность избираемых произведений искусства: балет «Корсар» длится два с половиной часа, диск «Лесоповала» – сорок пять минут. Замечательно поведение «вечного» замглавврача Гордеевой (при обоих). Если при Элтоне она предпочитала классику и псевдореминисцировала о посещениях Большого, теперь «торчит» от «Лесоповала» и Кати Огонек. «Владимирский централ…» – коряво выводит она.
Пока начальник и зам расслабляются, предаваясь «музыке», я на нижних этажах, «в трюме». Я веду, помимо своих, 90 больных навязчиво отпускного Чингиса Далиева. Анжела отлынивает под предлогом освоения абсолютно ненужного для нашей работы аппарата Фоля (способен определить употребление наркотиков и двадцать лет назад; такой бы в наши средние и высшие школы, учащиеся и их родители были бы рады!). Аппарат Фоля куплен аптекой, деньги потрачены, поэтому не изучать его никак нельзя. Нужно и приятно, когда занимаешься этим вдалеке от тюремной территории. Ни вышек, ни служебных собак, ни колючки, ни кислых физиономий сотрудников, одна эстетика!
Сибариту Трибасову и не снилось, как пышно расцветет насилие в принудительно оставленной им конторе. После смерти Веры Трифоновой пятьшесть человек приковано наручниками ежедневно. «Браслетов» не хватает! Буяны ухитряются их гнуть до непригодности и даже ломать! Их раскрывают, из них вылазит – made in Russia.
Вопреки бездушию врачей (со всей страны сухие щепки самые отборные), больные не теряют оптимизма. Больной Молодой, за попытку самоубийства прикованный к постели в камере «интенсивной терапии», на мой вопрос «Как дела?» показывает зажженную сигарету в той руке, на которой нет «браслета», и спокойно отвечает: «Курю». Даже не стоик, киренаик какой-то, учитывая сломанный в двух местах позвоночник. Мучительные боли и подвигают Молодого к уходу из жизни.
Больная Бякина, та, которая будто бы сама навязывалась идти к смотрящему Каримову на секс вместе с упрямившейся скинхедкой красавицей Василисой Ковалевской, явилась ко мне на прием в коротком халате: «Все постирано». Просила закрыть дверь. Сидела перекладывая короткие ноги, показывала то бюстгальтер, то трусы – черное нижнее белье. Разговаривала ни о чем с длинными паузами. Я принялся ее выпроваживать, тогда она обозлилась и обещала написать на меня жалобу «на непонимание». Стремительно рассвирепела, кричала в коридоре: «Если бы мы не совершали преступлений и не сходили б с ума, вам бы работать было негде! Не за что деньги получать!»
26.05.10
Долгожданная баня. Новый, вместо Поспешева, банщик Роман, бывший опер, имеет обыкновение не только рыться в моих книгах, прося почитать, но и закрывать больных в помывочном помещении на час и более, уходя на обед. Под душем-то ничего, но в предбаннике после мытья свежо.
То ли он хотел отомстить мне за то, что я не дал ему Фромма, то ли еще по какой причине, но больные были в очередной раз «забыты» в бане рядом с камерой, где я принимаю больных. Эта камера громко называется у нас медкабинетом, или даже одной из ординаторских.
Больные, наконец выпросив баню, теперь скулили, стучали, робко просили и громко грозили, задыхаясь в холодном пару, ими же при помывке напущенном. Мои проходные ключи к бане не подходят. К камерам – тем более. И мне не дозволено водить больных, тем более одному.
Я поднялся на третий этаж, чтобы не слышать криков и грохота, делавших если не невыносимой, то чересчур абстрактной работу над историями болезни, мною в тот час производимую. На третьем этаже ни одного сотрудника. Поднимаюсь на пятый этаж к начальнику, обедавшему со своим обычным окружением. Тот привычно: «А где инспектора?» – «Их нет».
