«Анечка, – сказал он ей в ладонь. – Анечка».
Сейчас она придет на работу, сделает обход и запрется у себя в кабинете.
Это она так думает. Она еще не знает, что к концу обхода примчится Женька, утащит ее в машину прямо в белом халате и без плаща, увезет куда-то за Борисполь, в бесконечный сосновый лес, постелит на поляне толстое верблюжье одеяло, укутает ее в плед, даст ей граненый стакан с красным вином. Анна поймет, что с того момента, когда она подчинилась и села в машину, они еще не сказали друг другу ни слова. Она ляжет на спину, положит голову на его колени, и он будет медленно, бесконечно долго гладить ее волосы, касаться пальцами лица, а целовать будет только ее веки и еще, улыбаясь, кончик носа. Так же молча они соберутся, вернутся назад, она войдет в свой кабинет и вот тогда запрется там, сядет за стол и будет реветь, уронив голову на руки.
И тут от Женьки придет эсэмэска, в которой будет написано: «Только не плачь».
Она отключит телефон, сунет его поглубже в сумку, и ее рука наткнется на целлофановый пакетик с чем-то мягким. Она вытащит пакетик, разорвет целлофан и станет есть холодные гречишные оладушки, глядя в стену, на старый перекидной календарь, на прошлогодний месяц апрель.
* * *
Мария видела, как прорезалась серая безволосая голова и неожиданно ощутила сильную дрожь в руках, как будто ей впервой было принимать роды, а вот поди ж ты – неожиданная тревога, и страх…
– Давай-давай, – она сильными пальцами сжала колени Алехандры и еще шире развела их так, чтобы ребенку было проще появиться на свет, – давай!
Дальше все пошло стремительно. Только она успела подставить руки, ей в ладони вывалился большой бугристый сине-розовый кокон в слизи, словно ребенок, проходя родовые пути, так и не распрямился, а двигался, как лежал, в свернутой внутриутробной позе. Мария удивилась, вглядываясь в очертания пульсирующего кокона, и увидела непривычным для нее образом сложенные ручки и ножки, будто вместо ребенка родился большой кузнечик. Мария в замешательстве осторожно опустила его на приготовленную заранее фланелевую простынку и отдернула руку – за спиной младенца, прорывая пленку слизи тонкими косточками, подрагивали почти прозрачные, голые, острые крылья. В этот момент ей показалось, что страшно закричала Алехандра, но на самом деле это кричала она сама и от своего крика проснулась вся мокрая, горячая, со спутанными на лице волосами. Несколько минут она глубоко дышала, чтобы восстановить сердцебиение, а потом пошла в соседнюю комнату посмотреть, как там Алехандра, что с ней.
Алехандра мирно спала на спине, с приоткрытым ртом, положив обе руки на большой живот, на лбу блестели капельки пота.
«Душная ночь, – подумала Мария. – Это всё от духоты…
– Душная ночь, – согласился с Гомесом Борис. Но ведь середина октября уже, почему же так душно? И почему так не по себе?
«Что, думаете, только вы забрели в экзистенциальный тупик и мечетесь там в полной темноте?» – вспомнил он слова Георгия. Они часа три проговорили на веранде третьего этажа, причем Борису на выбор были предоставлены три бутылки – виски, граппа и водка «Финляндия». Борис поколебался немного и выбрал граппу. Георгий же пил крепкий чай с лимоном и методично колол щипцами грецкие орехи.
– Так вот, не только вы. И мы забрели. И все забрели. Как полные дураки. А все потому, что пытались сложно отвечать на простые вопросы. Вы верующий человек?
– Да, – просто сказал Борис.
– Спасибо, что обошлись без ужимок. А то кого не спроси, все поднимают очи горе́ и начинают со слов: «Ну, вы понимаете…»
– А вы – верующий?
– Да вы понимаете… – Георгий пристроил в зазор щипцов очередной орех, посмотрел на Бориса, и они оба захохотали. В вечерней тишине их смех отразился гулким эхом. – Я ведь почему спросил-то? – продолжил Георгий спустя минуту. – Был Христос, ну что еще надо? И был, и есть. Простые ответы на простые вопросы. Мы стали избыточно сложно отвечать на вопрос о природе добра, например. Мы, вместо того чтобы увидеть все как есть, диссертации пишем. Ну, не мы с вами конкретно… Артхаусное кино снимаем. Философию придумали как специальную дисциплину по запутыванию всего на свете. Ну, о психологии я не говорю даже. Это вообще форменное мракобесие, не к ночи будет помянута…
– Это вы мне говорите, простому юристу? – удивился Борис. – Вы, знающий больше сотни живых и мертвых языков? Не верю ушам своим.
– Мы не знаем, кто мы такие, – сказал Георгий и посмотрел прямо в глаза Борису, так что тот вздрогнул непроизвольно. – Понимаете?
– Нет.
– Мы помним себя где-то с конца пятнадцатого – начала шестнадцатого века. Как будто спали, а потом вдруг проснулись. Как будто возникли из ниоткуда. У нас куцая история и мучительные сны. Мы не знаем, кто мы, я не шучу. Делая свое дело, разговаривая с прошлым, мы все надеемся, что оно расскажет нам о нас. А оно рассказывает нам о ком угодно, только не о нас. Мы не обнаруживаем себя, не понимаем себя. Не ощущаем себя – ни как род, ни как этнос… Может, мы просто какая-нибудь психофизиологическая аномалия, а? Или, предположим, нас вырастил в пробирке какой-нибудь безумный средневековый алхимик?
– Алхимики занимались неорганической природой, – заметил Борис. – У них, как вы знаете, только одно было на уме…
– Да-да, – пригорюнился Георгий. – Конечно. Может, вам странно такое слышать, но не все, что мы знаем, мы специально учим. Многое мы просто вспоминаем, ну примерно так, как вспоминает душа в представлении древних греков – они называли это явление эпохэ́. Вы диалоги Платона читали, конечно?
– Вы же в претензии к философии.
– Мы и к науке в претензии. Но это не означает, что книжки не надо читать. А что, вы сами не видите, что весь массив накопленных знаний, весь интеллектуально-мыслительный бэкграунд, простите за выражение, вся эта семь-на-восемь чушь вавилонская становится решительно бесполезной, когда цунами слизывает целую префектуру в Японии или когда кучка сумасшедших экстремистов захватывает и мучает маленьких детей? Или когда от голода вымирают миллионы в Сомали и с этим не справляются никакие гуманитарные миссии? И никакие сложные расчеты аналитиков, никакой многофакторный анализ проблемы не решает. И самое страшное, что взять да просто накормить этих бедолаг – тоже проблемы не решает, а порой только усугубляет ее. Арви, по сути, только в начале двадцатого века нащупали свою область практики, оформили ее. Как появились ивентагены? Мы их себе представили. Вообразили. Поняли, что они должны быть. И таки да! Они – есть. Есть не объективно, не для всех. В естественно-научном смысле их как бы и нет вовсе. А в нашем лингвоцентристском мире и в нашей практике лингвоархеологической они есть. Поэтому можно сказать, что ивентагены появились в результате мыслительного эксперимента. Как вакуум у Галилея.
– Как что? – Борис не уловил аналогии.
– Галилей однажды сказал… ну, предположим, коллегам своим сказал: «Чуваки, слушайте сюда: тела падают с одинаковой скоростью». А они ему: «Ну, Галилей, ты это… не гони. Возьми кирпич и перышко и сбрось их с крыши». И тогда Галилей, глядя на всю эту шушеру слегка сверху вниз, как и положено настоящему гению, говорит… Что он говорит, Борис?
