— Кто знает, в чем счастье? Я тогда спросил ее: «Нравлюсь, но я не тот?» А она: «Нет, не тот». Я готов был умереть! На ватных ногах поплелся обратно в комнату. Пластинка уже кончилась, и я поставил ее заново. Потом сел на диван, обводя взглядом вещи на столе, и тут в глаза мне бросилась записная книжка в кожаном переплете. Это был ее дневник…
— Какой ты старый! В ваше время еще вели дневники.
— И читали чужие. Открыл я его наугад, а там — любовное признание. Страница за страницей, исписанные мелким, аккуратным почерком. У меня заколотилось сердце. Я скользил взглядом по строкам, а у самого одна мысль стучала: «Кто? Кто? Кто?» Ревность — чудовище с зелеными глазами, потому что она слепа. Я дочитал ее откровения почти до конца, когда до меня вдруг дошло — да это же один из троицы наших шалопаев, который даже на их фоне казался идиотом! Тут вся моя любовь и закончилось. Как отрезало.
Олег Держикрач затушил окурок в пепельнице.
— Однако ты о себе был высокого мнения.
— Еще какого! Это все и решило. Не прощаясь, я тихо вышел.
Олег Держикрач уставился в точку позади жены, точно снова увидел там свою молодость.
— А что было дальше?
— Дальше? Да ничего дальше не было, налег на учебу, поступил в университет. — Он на мгновенье замялся и, рывком придвинув кресло, обнял жену. — А выбери она мне соперника посерьезнее? Хоть бы того же безголосого певца? Первая любовь, как прививка, могла и осложнения дать.
— А она?
— Встретил ее через несколько лет — окончательно располневшую, с двумя детьми…
Олег Держикрач взял с коленей густо исписанные листы и молча запер их в стол.
На другой день, вместо того, чтобы дописывать статью, он несколько часов просидел в кабинете, перебирая в памяти тех многочисленных пациентов, которых перевидал за жизнь, а вечером сочинил послание для Никиты Мозыря.
«Одна озлобленная обезьяна отбивалась от одиночества.
— Ой! — окликнула она орангутанга. — Остановись!
— Отдохнем? — охваченный огнем, обрадовался орангутанг.
Обезьяна обаятельно оскалилась. Они обнажились, обнялись, облизались. Отдалась обезьяна орангутангу. Оба одинаково охали: «ох, ох, ох…», оба одновременно охладели.
— Отдохнули? — открыл образину орангутанг.
— Отдохнули, — ответила опостылевшему обезьяна.
Обиженный орангутанг отошел.
«О-о! — огласила окрестности обезьяна. — Опустошенность! Одиночество осталось!
От одиночества остались омерзительные отродья. Обезумевшие, охрипшие, они обречены освоиться. Озаренные отсветом оранжевых облаков, обязаны они отблагодарить обезьяну? Орангутанга?»
Поставив точку, Олег Держикрач подумал, что в группе собрались одни сумасшедшие, так или иначе требующие лечения, потому как нормальному есть чем заняться и он никогда в нее не придет. А ночью, проснувшись, Олег Держикрач долго лежал, вперившись в темноту, пытаясь представить, что будет после его смерти. На мгновенье ему удалось вдруг вообразить, что его нет, что его «я» навсегда исчезло, и его парализовал ужас.
— Вера! — закричал он жене.
— Что, что дорогой? — проснулась она.
Олегу Держикрач сделалось стыдно:
— Извини, кошмар.
Поцеловав его, жена отвернулась, а он накрылся с головой одеялом.
«Страх смерти, — шептал он про себя. — Банальный страх смерти».
Он вспомнил Модеста Одинарова, в болезнь которого неожиданно поверил, натянуто улыбнувшись в темноте, он подумал, что большинство прошедших по земле уже по другую сторону добра и зла, а отделять себя от них значит проявлять эгоизм. Но ему не делалась легче, наоборот, ему пришлось прикусить руку, чтобы снова не закричать. Сбросив одеяло, Олег Держикрач, впотьмах нащупал ногами тапочки, вышел на кухню, но свет зажигать не стал. Светил уличный фонарь, в полумраке он налил себе холодного кофе, выкурил сигарету. «Что делать? — безысходно шептал он. — Что делать?» Потом, чтобы не будить жену, он залез под душ и, как в детстве, согнувшись под теплыми струями, удовлетворил себя.
В ту ночь жена Олега Держикрача просыпалась трижды, а под утро увидела странный сон, будто людьми правят насекомые.
ЧЕТВЕРТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ
Президентом был паук. Огромный, мохнатый, он плел паутину в темном углу, и в ней, как мухи, бились люди. «Вам же лучше, — летали вокруг стрекозы с телекамерами вместо глаз. — Чем в одиночестве скитаться по свету». «В очередь! — в длинных коридорах кричали жуки-чиновники с булавочной головкой. — Приходите завтра!» Хлопали дубовые двери, ползали муравьи — референты, секретари, охранники.
— Козявкам вход воспрещен! — говорили они у дверей.
— А где же люди? — удивилась во сне Вера Павловна. — Те, что не попали в сеть паука?
— Как где? — вытаращилась пролетавшая стрекоза. — Вымерли! Низший вид, тупиковая ветвь эволюции.
Вере Павловне сделалось жутко, ее мозг судорожно цеплялся за привычные понятия.
— А как же армия? И почему не смахнули паука тряпкой?
— Выродились все, — на бегу поведал ей муравей. — Приспособились лишь некоторые.
— И где они?
Муравей пошевелил усиками:
— В классе одноклеточных, в окружении амёб.
— Амёб? А что будет со мной?
— А что с тобой?
— Но я же… — Вера Павловна испуганно замялась, потом гордо вскинула голову. — Я — человек!
— Разве? — удивился муравей. — Тебе это только кажется.
Он поднес зеркало, и Вера Павловна увидела в нем огромную божью коровку с мохнатыми лапками.
— Мои волосы! — совсем не к месту вскрикнула Вера Павловна. — Мои роскошные волосы!
Повернувшись, она увидела в зеркале красно-черную пятнистую спину и разрыдалась.
— Радуйся, что родилась божьей коровкой, — успокаивал муравей. — Дольше проживешь, и бегать, как нам, не приходится.
Но Вера Павловна судорожно всхлипывала, с ужасом думая, как ей быть, пока не проснулась на подушке мокрой от слез. Было раннее утро, рядом с открытым ртом спал муж, а нёбо жгла горькая слюна. Вера Павловна встала, накинула халат и вместо того, чтобы готовить завтрак, залезла в Интернет. В группе ее ждал пост, оставленный «Афанасием Голохватом», на этот раз почему-то расставившим знаки препинания:
«Чем подлее, гаже, бесталаннее, тем выше поднимаются. Во все ли времена так было? Откуда знать? Вот я напишу: «У нас правят негодяи», а мне: «Почитай классику — то же самое было всегда». Как сравнить? Какой мерой? И все же наше время имеет особый аромат, оно с душком».
«Прошлое само по себе не бывает темным или светлым, — отвечала ему «Зинаида Пчель». — Оно бесцветно, потому что вобрало все цвета, и каждый видит в нем свой. Мы можем закрыть на него глаза, можем бежать во все лопатки, но прошлое, как привязчивая собачонка…»
