— Я не беременна!
— Ох, Таб! — вздохнула Ингрид и, подойдя ближе, обняла подругу. — Мне очень жаль… — В последние недели Табита пребывала в чрезвычайно приподнятом настроении, решившись на очередную процедуру зачатия «в пробирке». Она испытывала маниакальную уверенность в том, что теперь все получится. Ведь это была ее последняя попытка. — Можно ведь еще попробовать? Что-нибудь наверняка должно помочь.
— Нет. Мы больше не можем себе этого позволить. Мы и так уже по уши в долгах. Значит, так тому и быть. И у нас никогда не будет детей.
— А как обстоят дела с процедурой усыновления?
Табита вытерла глаза.
— Из-за инвалидности Чеда нас уже обошли. Конец. Но, если честно — прости, я понимаю, что мои слова звучат эгоистично, — но неужели так плохо хотеть своего собственного ребенка? Только одного?
Ингрид являлась свидетельницей всех мытарств Чеда и Табиты. Она знала и о мерзких индюках из центра искусственного оплодотворения, и о гормональных таблетках, и о «коктейле плодородия». Именно она помогала Табите делать уколы и в назначенный час втыкала в левое бедро подруги огромный шприц с толстой иглой, словно предназначенной для лошади. В общем, Ингрид было хорошо известно, как сильно эта пара хочет ребенка. У Табиты на рабочем столе стояла их с Чедом фотография, сделанная во время медового месяца, проведенного в Коне. На снимке они выглядели такими глупыми и счастливыми в своих гавайских рубашках. От молодоженов просто веяло свободой. Они поженились пятнадцать лет назад.
— Неужели это мне на роду написано? — всхлипывала Табита.
— Не говори так! Не может быть!
— Почему? Ведь до сих пор все было бесполезно, — вздохнула Табита. — Нет, пора мне перестать надеяться.
Ингрид еще раз крепко обняла подругу и быстро вышла из кабинета. Щеки ее пылали, сердце бешено билось. Ведь она-то понимала, что слова Табиты не соответствуют истине. Ибо на свете есть человек, который мог бы ей помочь полностью изменить ее жизнь. Этот человек совсем рядом с Таб, гораздо ближе, чем она думает… Нет, мои руки связаны, твердо сказала себе Ингрид. Я ничего не могу для нее сделать. Во всяком случае — если не хочу нарушить путы проклятого Запрета. Если не хочу подвергнуть себя и остальных страшной опасности.
Через некоторое время она вернулась на свое рабочее место — обычная библиотекарша из маленького городка, погруженная в будничные заботы. Но свитер ее еще был мокрым от слез подруги. Раньше Ингрид никогда открыто не бунтовала против Запрета, наложенного на них, и не возражала против того, как складывается жизнь. Ну что ж, решила она, все когда-нибудь бывает в первый раз!
Глава третья
ДОМАШНИЕ УВЛЕЧЕНИЯ
Старые дома каким-то образом проникают своим хозяевам прямо в душу — уж в этом-то Джоанна Бошан не сомневалась. С каждым годом твое жилище становится тебе все ближе. Наконец, родное гнездо появляется на страницах твоего дневника, и ты, вопреки разуму и логике, тщетно пытаешься отыскать вечно ускользающий идеал. Усадьбу семейства Бошан — здание весьма достойное — перестраивали в соответствии с модой несколько десятков раз. Величественный особняк колониального стиля с живописными фронтонами и двускатной крышей, возведенный в старой части города в конце 1740-х годов, возвышался неподалеку от пляжа. Хозяева часто устраивали здесь переделки — рушили перекрытия, перемещали кухонные помещения, перераспределяли спальные комнаты. Дом пережил немало испытаний временем и погодой, и среди его потрескавшихся стен звучало эхо бесчисленных воспоминаний. Массивный кирпичный камин в гостиной много зим подряд согревал всю семью. Изрядно запятнанные мраморные столешницы на кухне свидетельствовали о том, что в течение вереницы десятилетий здесь готовили обильные и вкусные трапезы. Полы перестилали не один раз — они были то дубовые, то из известкового туфа, затем снова деревянные, но уже из сияющей красноватыми бликами вишни. Собственно, из-за бесконечных ремонтов такие старые здания и называют «денежной ямой», «белым слоном» или «чистым безумием».
Джоанна обожала приводить особняк в порядок, руководствуясь, естественно, собственным вкусом и разумением. Она вообще полагала, что обновление дома — это некая непрерывная эволюция, которая никогда не заканчивается. И она предпочитала все делать сама. Скажем, целую неделю Джоанна посвящала тому, что собственноручно перекладывала в гостевой ванной комнате плитку и заливала цементом щели в полу. А теперь она энергично взялась за гостиную. Окунув валик в алюминиевый тазик с краской, Джоанна подумала: девочки, конечно, снова будут смеяться. Они часто подшучивали над ее привычкой несколько раз в году менять цвет стен, повинуясь внезапной прихоти. Например, целый месяц гостиная могла просуществовать со стенами цвета темного бургундского, но вскоре этот насыщенный оттенок сменялся спокойным голубым колером. Джоанна объясняла дочерям, что жизнь в статичной обстановке, где ничто никогда не меняется, действует на нее удушающе, и поэтому смена интерьера для нее более важна, чем покупка новой одежды. Уже наступило лето, что означало — пришло время сделать гостиную солнечно-желтой.
В тот день Джоанна была в домашнем наряде: клетчатая ковбойка, старые джинсы, пластиковые перчатки и зеленые кеды. Волосы она повязала красной банданой. Смешно, до чего же они седые. Хоть она постоянно их красила, по утрам все возвращалось на круги своя. Она просыпалась с белоснежными волосами, сияющими, как начищенное серебро. Джоанна, как и ее дочери, не была ни старой, ни молодой. Физический облик женщин соответствовал особенностям и задаткам каждой. В зависимости от ситуации Фрейя могла выглядеть и шестнадцатилетней, и двадцатитрехлетней, но всегда имела внешность девушки, щеки которой впервые вспыхнули от великой Любви. Тогда как Ингрид, хранительница Очага, выглядела на двадцать семь — тридцать пять, да и вела себя соответствующе. И поскольку мудрость приходит с опытом — даже если в душе Джоанна порой чувствовала себя юной школьницей, — ее облик был типичным для хорошо сохранившейся женщины лет шестидесяти.
Было приятно снова жить в родном доме, причем вместе с девочками. Их разлука слишком затянулась, и Джоанна очень по ним скучала — кстати, гораздо сильнее, чем хотела бы признаться в этом даже самой себе. В течение долгих лет после наложения Запрета ее дочерям пришлось скитаться в неведомых странах, не имея ни конкретной цели, ни конкретного занятия. Вряд ли Джоанна могла их за это винить. Дочери давали о себе знать лишь изредка, в основном, когда им было что-нибудь нужно, но не просто деньги, а поддержка, сочувствие, ободрение. И Джоанна терпеливо ждала. Она осознавала, что девочкам приятно всегда быть уверенными в том, что куда бы они ни направились — Ингрид, например, большую часть прошлого столетия прожила в Париже и в Риме, а Фрейя осела в Манхэттене, — мать будет стоять на кухне и резать лук для бульона. Да она и не сомневалась, что каждый раз они снова будут возвращаться домой, к ней.
Закончив дальнюю стену, Джоанна сделала перерыв и полюбовалась работой. Она выбрала бледно-желтый оттенок, цвет весенних нарциссов, цвет «улыбки нимфы», столь часто используемый Бугеро.
[3]
Удовлетворенная достигнутым результатом, Джоанна переместилась к следующей стене. Аккуратно накладывая краску вокруг оконной рамы, она выглянула в окно, за которым виднелись море и остров Гарднера с усадьбой «Светлый Рай». Ее утомил вихрь событий, связанных с помолвкой Фрейи. Бесконечные поклоны и расшаркиванья перед мадам Гробадан, мачехой Брана, изрядно надоели Джоанне. Кроме того, мадам Гробадан ясно дала понять, что ее мальчик слишком хорош для Фрейи. Джоанна, разумеется, радовалась за дочь, однако сложившуюся ситуацию оценивала достаточно трезво. Неужели ее девочка-дикарка на сей раз и впрямь остепенится? Хорошо бы Фрейя оказалась права насчет Брана. Пока она утверждает, что он — тот самый единственный, которого она столько лет ждала.
