Так и боль, почти всякая, со временем притупляется. Говорят, время лечит. Это относится даже к потере любимых, самой невыносимой из всех жизненных болей. Она отходит на задний план и сосуществует там со страданиями второго порядка. Только наш друг одиночество с каждым часом растет и крепнет. Его игла остается такой же острой, как вчера и на прошлой неделе.
Но если одиночество — это рана, то что в ней тайного? Медленное удушение одиночеством, смею утверждать, самая болезненная из всех смертей. Однако я сейчас объясню вам, в чем дело. Начиная писать портрет Джин, я был одинок уже десять лет (а предстояло мне еще пять). С высоты этого наблюдательного пункта я сообщаю, что одиночество — само по себе тайна, о которой нельзя рассказать никому.
Почему нельзя? Потому что, сознавшись в одиночестве, вы сознаетесь в своей человеческой несостоятельности. Услышав это, вас начнут жалеть, начнут избегать, боясь подцепить заразу. Вы страдаете отсутствием взаимоотношений с другими людьми, но признание только оттолкнет от вас возможных спасителей (а кошек, наоборот, привлечет).
Поэтому на людях вы пытаетесь скрыть свое одиночество и ведете себя так, будто вам друзей и без того девать некуда — надеясь в душе, что кто-нибудь, сам того не зная, спасет вас. Напрасные надежды. Ваше состояние написано у вас на лице, его выдают ваши поникшие плечи, ваш деланный смех. Вы никого не обманываете.
Можете мне поверить. Я перепробовал все трюки одинокого человека.
Спасибо, Виктор. Мне ужасно хотелось пить. О чем это я?
Итак, у меня были инструменты, была тема, было название. Я принялся за работу. Подмешал в краски измельченный процессорный фетр и стал писать Джин в натуральную величину. Это заняло у меня полгода, но портрет, по моему скромному мнению, получился превосходный. Именно такой, печальной и милой, я помнил ее.
Удовлетворенный базовым изображением, я стал накладывать полупрозрачные преломляющие краски, чтобы придать картине глубину и чувство движения. Голографической в точном смысле она не была, оставалась двухмерной, но зрителю казалось, что Джин дышит, моргает, живет. Как будто она в самом деле сидела там, за рамой, позируя мне.
Я балдел от нее, я ее любил, однако знал, что настоящая работа только еще начинается. Пустой процессорный фетр лег на полотно, и настало время нанести Джин ее тайную рану.
Фетра хватало, чтобы обеспечить картине индекс 1,50 или 1,75 по современной ментарской шкале. Примерно такого уровня достиг к тому времени мой Попрыгунчик. Я мог бы снабдить портрет личностной капсулой, мыслящей ноэтикои и пользоваться им как вторым слугой, но мой замысел требовал наделить его только одной эмоцией.
Не знаю, Жюстина, насколько вы разбираетесь в имитационной голографии, но гологолли, которыми вы восхищаетесь, — это гибриды. Когда вы имитируете себя (или создаете своего заменителя), имитрон очень точно отображает состояние вашего мозга в данный момент. Делает срез или гештальт-карту, если хотите. Этого достаточно, чтобы создать искусственный, способный к мышлению мозг. Но чувства в отличие от мысли неразрывно связаны с состоянием мозга, и ваш срез захватывает лишь то, что вы чувствуете в момент нажатия на имитронную кнопку.
Вы следите за моей мыслью? Постарайтесь не отставать, прошу вас. Я хочу сказать, что имитация или заменитель способны испытывать только одну эмоцию — ту, которую испытывали вы в момент их создания. Откуда же у ваших гологолли берется целый диапазон? Тут особая техника: делают миллионы срезов и нанизывают из них каскады эмоций. Актеры сериалов, с которых делают эти имиты, сидят в студийных кабинах и чувствуют по приказу, снова и снова. Я счастлив, мне грустно, я в экстазе, я несчастен — и при этом ведь еще в образе оставаться надо! Думаю, они стоят тех баснословных денег, которые зарабатывают.
Моя цель была намного скромнее. Из всех срезов, как вы догадываетесь, мне требовалось только чувство одиночества. Я хотел вжечь его в краску, в фетр. Хотел отразить все слои и оттенки своего собственного злосчастного опыта. Хотел вложить в портрет те животные муки, которые испытывал сам.
Задачу осложняло то, что я как обожженный не мог позволить себе глубокое автосканирование. Радиация сканеров или голографики расплавила бы мои предохранители, и я бы сгорел. Даже радиации этого карманного имитрона хватит, чтобы превратить меня в живую петарду (когда это, кстати, произойдет, вам нужно будет отодвинуться от меня подальше). Для портрета я использовал пассивный корковый считыватель — надевал на голову такую металлическую штуку с ультрачувствительными адаптерами мозговых волн. Для моделирования мыслящего мозга они непригодны, а вот эмоциональные состояния записывают прекрасно.
Я сидел за своим большим банкетным столом с дуршлагом на лысой башке и смотрел на портрет моей первой жены. Любовь к ней и ощущение своего одиночества переполняли меня. Когда бумажные клочки одиночества забивали сердце, вытесняя все остальное, я нажимал кнопку и переносил на полотно свою боль. Этот процесс иногда длился часами и оставлял меня выжатым на весь день.
Разделяла ли картина мои страдания? Приборы регистрировали в фетре эмоциональный приток, но мог ли я знать, соответствуют ли записанные чувства реальным? Не мог и поэтому повторял процедуру снова и снова.
Я почти не замечал, как проходят дни и недели. Вряд ли можно сказать, что работа освежала меня — я барахтался в мутных водах, таких глубоких, что в них ушли бы все шестьсот этажей башни Кэсс. В какой-то момент я затемнил свои внешние окна, искренне убежденный, что здание действительно погружается в трясину моих страданий. Я плакал, я был совершенно измотан. Ел слишком много или вообще не ел. Спал иногда по тридцать шесть часов кряду. Изобретал все возможное, чтобы отвлечься от банкетного зала и женщины, тайно страдающей там, но неизменно туда возвращался и напяливал на голову шлем, чтобы впрыснуть ей еще одну дозу своей любви. Я ненавидел себя, жалел себя, проклинал день, в который родился.
Уж этот мне творческий процесс… Нисколько по нему не скучаю.
Пару раз мне казалось, что портрет, пожалуй, готов. Я сомневался, что он выдержит еще хоть каплю эмоций, и открывал шампанское. Но назавтра меня посещало еще более интенсивное сознание одиночества, и я устраивал новый сеанс.
Людям вроде вас такой образ жизни может показаться не слишком здоровым и уравновешенным. Я сам не стал бы рекомендовать его широким кругам. На той глубине, где побывал я, большинство дилетантов расплющило бы в лепешку, но истинному художнику его искусство служит подводным колоколом.
И вот однажды, когда я сидел перед моей раненой Джин, Попрыгунчик доложил, что меня кто-то спрашивает. Не может быть, сказал я. Кто же отважится так глубоко нырнуть?
— Говорит, она ваша соседка снизу, — сказал Попрыгунчик.
Неужели и ниже меня кто-то есть?
— Что ей нужно? — спросил я.
— Спрашивает, не одолжите ли вы ей рыбу. Например, мерлана или треску, но подойдет и лосось, и тунец, все равно что, лишь бы ее выловили в глубокой соленой воде.
