— Убийство в бухте. — В его голосе чувствовалось возбуждение. — На дне у пристани в Гиллелайе
[1]
найден изуродованный труп женщины, опутанный цепями.
Я закрыл глаза и сжал виски указательными пальцами. В сознании все еще крутилась мысль о том, что надо бы сгрести листья с лужайки. Кроме того, постепенно стали появляться угрызения совести по поводу бездарно потраченных утренних часов и невыполненной дневной нормы слов. Сообщение Вернера воспринималось медленно и с трудом.
— Ты что, издеваешься? — спросил я просто для того, чтобы хоть что-то сказать.
— Говорю же тебе — это твое убийство. — Было заметно, что Вернер начинает терять терпение.
— Наверняка на дне бухты Гиллелайе покоится не одно мертвое женское тело…
— Да, но среди них найдется не так уж много тех, кого отправили в воду еще заживо, да еще и с кислородным баллоном, — перебил меня Вернер. — Кстати, у нее тот же самый цвет волос. Все сходится. Даже груз, который не позволил ей всплыть.
— Мраморная статуэтка?
— Точно.
— И ты уверен, что все это произошло именно в Гиллелайе?
— Абсолютно.
У меня застучало в висках. Убийство, о котором говорил Вернер, было как две капли воды похоже на одно из событий, описанных в моей последней книге — «В красном поле».
Это был роман о психопате-психологе, который заставлял своих пациентов переживать худшие из их кошмаров, причем не с целью излечения несчастных, а для того, чтобы умертвить каждого наиболее мучительным для него образом. Так, утопленная им в бухте женщина больше всего на свете боялась утонуть. Психолог нырнул на дно вслед за ней и с наслаждением наблюдал за тем, как растет ее паника, до того момента, пока кислород в ее баллоне не закончился и она не задохнулась. Он же пребывал на верху блаженства, созерцая, как корчится от ужаса в холодной темной воде жертва, как расширяются ее зрачки, как сквозь мундштук кислородного аппарата и водяную толщу рвется наружу нечеловеческий вопль. В том же романе я описывал и другие убийства. Бедняги, страдающие боязнью игл, клаустрофобией или арахнофобией, сталкивались с самыми омерзительными кошмарами, на какие только было способно их воображение. Скажу откровенно, этот роман не принадлежал к числу моих лучших книг.
— Франк? — Голос Вернера прозвучал неожиданно жестко.
— Да-да, — поторопился ответить я.
— Что будем делать?
Я тряхнул головой:
— Не может этого быть. Наверняка это простая случайность.
— Она мертва, Франк. И это уже не случайность.
— Но книгу-то ведь только-только напечатали, — попытался было возразить я. — Она еще даже не поступила в продажу.
Вернер поспешил закончить разговор, сославшись на то, что работа не ждет. Он служил патрульным в полиции Копенгагена — занимался борьбой с проституцией и прочими мелкими правонарушениями. Убийства были не его профилем. Поэтому во время своего первого звонка он не располагал никакими деталями. Благодаря своим обширным служебным связям Вернер легко добывал для меня разного рода сведения — о процедурах задержания, транспортной обстановке в городе, подробностях убийств, — которые я потом использовал в своих книгах. Перед тем как повесить трубку, он заверил меня, что в течение дня проследит за развитием событий и будет держать меня в курсе.
Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется довольно странным, что в тот момент мы так и не решились рассказать кому-нибудь о наших предположениях. В течение ряда лет Вернер снабжал меня конфиденциальной информацией и, по всей видимости, опасался серьезных неприятностей в случае, если все это когда-нибудь выплывет наружу. Я же, признаюсь, был тогда настолько обескуражен, что даже как-то не подумал об этом. Хотя у меня и мелькнула мысль, что подобного рода совпадение, вероятно, могло бы благоприятным образом сказаться на продаже выходящей книжки. Тем не менее я сразу же ее прогнал. С той же долей вероятности можно было предположить, что полиция запретит продажу всего тиража, принимая во внимания чувства родственников жертвы или интересы следствия. Я же в этот момент отчаянно нуждался в деньгах. На протяжении последних десяти-двенадцати лет я каждые полтора года выпускал по книге. Эта регулярность вошла у меня в привычку и позволяла планировать бюджет. Речь шла вовсе не о том, что я привык к роскоши. С момента развода я круглый год жил на даче. Это было не совсем законно, да и сам дом, если уж на то пошло, несмотря на еще вполне неплохое состояние, по большому счету не вызывал у меня какого-то особого восторга.
Моя так называемая «Башня» находится на третьей линии одного из старейших дачных районов — Рогелайе — на северном побережье Зеландии.
[2]
Весь участок состоит из внушительных размеров лужайки, окруженной высокими березами и елями. Оттуда до Гиллелайе всего каких-то десять километров. Я регулярно бываю там — покупаю свежую рыбу в ларьках у пристани.
Именно тот факт, что местность была мне прекрасно известна, и заставил меня сделать бухту Гиллелайе местом преступления в романе «В красном поле». Теперь, разумеется, я уже жалел об этом. Сложно было представить себе, как я в очередной раз отправлюсь сюда за покупками. Да и вообще, у меня в голове не укладывалось, как в этой крохотной, сонной рыбацкой деревушке могло произойти такое громкое преступление.
Чтобы хоть как-то отвлечься, я машинально начал заниматься хозяйственными делами, изо всех сил пытаясь забыть о том, что кого-то убили. Это было нелегко. Дело в том, что с мыслями о смерти мне доводилось иметь дело практически ежедневно. Не проходило и часа, чтобы я не начинал обдумывать какой-либо новый вид умерщвления или не изобретал очередной нестандартный способ причинить человеку боль. В моих фантазиях самые обычные инструменты и предметы домашнего обихода превращались в орудия изощренных пыток.
И вот теперь все это стало реальностью.
Итак, в тот день я так и не сгреб листву и не выполнил свою обычную дневную норму в две с половиной тысячи слов. Когда по истечении часа стало ясно, что мысли о произошедшем убийстве не собираются покидать мою голову, я решил подкрепиться виски. Усевшись со стаканчиком на террасе, я принялся наблюдать, как низкое осеннее солнце тщетно пытается пробиться сквозь бегущие по небу огромные тучи. На лужайке громоздились груды опавшей листвы, сильный ветер раскачивал высокие деревья. Время от времени в такт порывам ветра с берез срывалась целая россыпь крохотных семян-чешуек и накрывала террасу. Некоторые из них попадали в мой стакан. Там они медленно плавали, складываясь на золотистой поверхности виски в разные причудливые узоры. Долгое время я сидел неподвижно, внимательно наблюдая за тем, как, напитавшись влагой, чешуйки постепенно опускаются на дно стакана.
Человека, который копирует «чужое» убийство, принято называть по-английски copycat.
[3]
Я никогда не понимал этого термина. Причем здесь какой-то кот? По-датски мы бы сказали, что один убийца обезьянничает с другого, и в этом сравнении, на мой взгляд, гораздо больше смысла. Я сразу же представляю себе обезьяну, которой, как ребенку, нравится подражать чужим движениям. Интересно, что для передачи одного и того же понятия в разных языках упоминаются два столь непохожих друг на друга зверька. Почему? Чем дольше я размышлял об этом, тем более абсурдной казалась мне данная ситуация.
