С другой стороны, я обещал матушке начать писать книгу о
Верочке, а для этого мне никакого погружения не требовалось, о жизни сестры я и
так все знал. Так начал я книгу или нет? Судя по словам мамы, пока что все дело
ограничивалось только обещаниями, иначе она выложила бы передо мной наброски и
предварительные наработки как козырную карту. Так что же я делал целых три
месяца, закончив "Треугольный метр"? Баклуши бил? Маловероятно.
Только Муся может мне ответить, но она по уши занята канадским
"безумцем", и у меня не хватает наглости звонить ей и требовать внимания.
Ведь такой разговор - не на две минуты, а она постоянно рядом с гостем,
синхронит для него. Ничего, подожду еще немного, "безумец" отвалит на
свою историческую родину, и у Муси будет достаточно времени для неторопливого и
долгого разговора со мной.
Однако с каждым днем стремление восстановить память и,
следовательно, окружающий меня мир становилось все слабее, уступая место
замечательной идее выстроить свое место в этом мире заново. Почему я должен
беспокоиться о том, не испортил ли я отношения с тем или иным человеком? Не
стану я тревожиться об этом, куда проще забыть о нем и перестать с ним
общаться. Сделать вид, что такого человека в моей жизни вообще не было. Или,
наоборот, выбросить из головы подозрения по поводу того, что я кого-то обидел,
и вести себя как ни в чем не бывало. Ведь ежели я сам не помню своего свинского
поступка, то какой резон на меня обижаться?
Логики в таком подходе было маловато, и я это отчетливо
сознавал, однако на уровне эмоций испытывал сильный соблазн поддаться.
Интересно, как отреагирует матушка, если я ей заявлю: "Я не помню своего
обещания написать книгу о сестре, и поэтому не буду ее писать. Я не могу
выполнять обещания, которых не помню и за которые не отвечаю. В моем нынешнем
состоянии слова "не помню" синонимичны словам "этого не
было". Наверное, в ответ я услышу, что Верочка никогда так себя не повела
бы и почему господь забирает к себе самых достойных, а всякая безответственная
мразь продолжает коптить небо. Под безответственной мразью в данном контексте
подразумевался бы, естественно, я. Апофеозом могла бы стать фраза, которую мне
приходилось уже слышать: "И почему умерла она, а не ты?! Уж Верочка нашла
бы способ увековечить твою память и успокоить мать". Конечно, мама была не
в лучшем душевном состоянии, когда произносила такое, но мне-то от этого не
легче, ведь я это слышал и помнил, эти слова оседали на дно души и постоянно
зудели и пульсировали, как гноящаяся ранка. Вообще-то моя Ольга Андреевна
человек деликатный, но не от природы, а от ума, от понимания, как надо себя
вести в приличном обществе. Однако, выведенная из состояния душевного
равновесия, она нередко позволяла себе такое, что, не будь я ее сыном, -
хлопнул бы дверью и навсегда прекратил бы всякие контакты с ней.
И тем не менее, чем больше времени проходило с того момента,
когда я столь неосмотрительно вышел поздним вечером в больничный парк, тем
менее реальным казался мне звук выстрела. Выстрел - то единственное, что на
уровне здравого смысла не позволяло махнуть рукой на амнезию. Я должен все
вспомнить или восстановить искусственным путем, чтобы понять, кому я мог
насолить или помешать и кто пытается меня убить. Но если оставить неудачное
покушение за рамками рассуждений, то ничто не мешает мне плюнуть на коварную
память и на эти несчастные два года, которые на поверку оказались не таким уж
катастрофически большим сроком, чтобы из-за них стоило так напрягаться и ломать
копья. Ну не помню - и не помню, и хрен с ним со всем. Буду жить дальше. И,
вполне вероятно, буду жить по-другому. Чем плохо? А переживания человека, в
голове которого таинственные биохимические процессы растворили, как серной
кислотой, почти два года жизни, - прекрасный материал для следующей книги. И
погружение имеется в полном объеме, осталось только интригу соорудить.
В первые два дня занятий в фитнес-центре от меня буквально
не отходили три врача сразу: спортивный, терапевт и Голая Собачка Эмма. Через
каждые десять минут измеряли давление и проделывали еще какие-то манипуляции,
чтобы выяснить, какую нагрузку можно мне разрешить. В конце концов все трое
облегченно вздохнули, велели запомнить одно-единственное число - сто десять, и
оставили меня в покое. Я должен был следить за показаниями на мониторе
тренажеров и при частоте пульса свыше ста десяти немедленно снижать нагрузку
или делать перерыв. Во всем остальном никаких ограничений не последовало, и я,
перепробовав все, остановил свой выбор на велоэргометре, беговой дорожке,
комплексной доске и бассейне. Наверное, я наделен излишним воображением, но
занятия на тренажерах помогали мне еще и психологически, я постоянно
представлял себе, как уезжаю на велосипеде, ухожу, убегаю, уплываю от того
времени и места, где слышал выстрел. И сам выстрел словно таял в тумане,
становился расплывчатым, терял очертания и превращался в сон, в бред, в плод
воображения...
Я удивительно быстро набирал форму, если в первый день
занятий мне удалось проработать на велоэргометре только пять минут при
минимальной нагрузке, после чего сердце заколотилось с непозволительной
частотой, то сегодня, на седьмой день, я легко справился с двадцатью минутами и
вот уже двадцать пять минут шагал по беговой дорожке со скоростью шесть с
половиной километров в час и подумывал о том, не увеличить ли мне угол наклона.
Никогда не думал, что физические нагрузки могут приносить моральное
удовлетворение, но мне казалось, что я крепну, наливаюсь силой и выносливостью
прямо на глазах, и меня это ужасно радовало. Словно помешанный, я дважды в день
вставал на весы и готов был прыгать как ребенок, увидев, что во мне стало на
сто или двести граммов меньше. Однако же за неделю эти ежедневные смешные
граммы сложились в целый килограмм, что, конечно же, не оставило меня
равнодушным.
После тренажеров я отправлялся в бассейн и начинал
неторопливо водить руками в голубой воде, изображая плавание брассом. В отличие
от тренажерного зала, где я накачивался здоровьем в гордом одиночестве, в
бассейне всегда было много народу, и за неделю я успел перезнакомиться
практически со всеми любителями водных процедур. Публика разномастная,
разновозрастная и разнопроблемная, объединенная лишь одним: тугим кошельком,
своим или чужим, позволяющим здесь находиться. Из всех болезных пловцов я особо
выделял только двоих, остальные слились для меня в кашеобразную массу.
Пожилого Павла Петровича я заприметил в первый же день.
Вообще-то лечился он от какой-то болезни позвоночника, посему по совету врачей
торчал в бассейне целыми днями. Но, на мой непрофессиональный взгляд, ему не
помешал бы и психиатр, хотя тогда Павел Петрович утратил бы всю свою прелесть,
состоявшую в том, что он пытался научить всех окружающих бережно относиться к
словам. "Бережно" в его понимании означало "экономно", то
есть произносить следовало только те слова, которые несут полезную
информационную либо эмоциональную нагрузку. Причем старикан особо настаивал на
соблюдении принципа полезности. По-моему, он уже достал своими нравоучениями
всех, кто посещал бассейн. Я же от души развлекался общением с ним и даже
специально провоцировал на очередную менторскую тираду. Павел Петрович являл
собой яркий типаж, и просто грех было бы упустить возможность понаблюдать за
ним, чтобы потом вставить в книгу.
