Она покачала головой.
- Люди вообще ничего не должны. Одни хотят детей,
другие не хотят. Все люди разные, они не обязаны быть похожими друг на друга и
хотеть одного и того же. И они не имеют права стесняться того, что они не
похожи на соседа или на сослуживца. Люди разучились ценить собственную
уникальность и неповторимость, им куда проще жить, когда они понимают, что
соответствуют стандарту. И того, кто стандарту не соответствует, дружно,
радостно, с гиканьем и свистом подвергают гонениям и остракизму. А стандарты
установили для того, чтобы сделать человеческое сообщество более управляемым.
То есть любой стандарт - это порождение власти.
- Я должен подумать, - признался я, будучи весьма
озадаченным этими пассажами. - Слишком уж неожиданно для меня слышать такое.
Мимоза прекратила крутить педали, слезла с сиденья и пошла к
двери.
- На первый раз достаточно, пойду приму душ. Вы придете
в бассейн, Андрей?
- Да, конечно, - рассеянно кивнул я. - Примерно через
полчасика.
- Значит, там и увидимся. А если вас смущают мои слова,
если они кажутся вам оскорбительными и крамольными, то вы подумайте над тем,
почему вы так мало видитесь со своими детьми. Только будьте честны сами с собой
и не отговаривайтесь тем, что у вашей дочери своя взрослая жизнь, а вашего сына
не нужно травмировать поездками к больному папе. И запомните, Андрей: каждый
человек имеет право быть таким, каков он есть. А когда он начинает это
скрывать, стесняться самого себя, притворяться и подлаживаться под общий
стандарт, он предает сам себя, он предает ту личность, ту уникальную и
неповторимую особость, которой он на самом деле является. Он отрекается от нее.
А это неправильно.
Я, раскрыв рот, смотрел на закрывшуюся за ней дверь. Вот это
Мимоза! О том, что рот можно бы уже и закрыть, я вспомнил, наверное, только
через несколько минут.
* * *
Регулярные занятия с Бегемотищем не прошли даром. Если в
первые пару недель каждая высказанная им мысль с огромным трудом приводила в
движение ржавые механизмы восстановления причинно-следственных связей и
выявления истинной подоплеки событий, то теперь вся цепь была смазана и
отлажена. Двух десятков минут, в течение которых я "качал мышцу", мне
хватило, чтобы понять, насколько права была наша хрупкая Мимоза.
Я не хотел иметь детей. Не знаю, почему, просто не хотел - и
все. Не нужны они мне были, не интересны. Мне было стыдно и неприятно, мне
казалось, что, если кто-то узнает об этом, на меня начнут показывать пальцем и
обзывать моральным уродом. Все люди обязаны хотеть детей, на этом тезисе было
построено все: пропаганда, литература, кино, бытовые отношения. Я воспринимал
свое равнодушие к детям как признак собственной неполноценности и стеснялся
его. И, как человек, не любящий и не понимающий оперу, выстаивает часами за
билетами на премьеру "Пиковой дамы" и восторженно ахает во время
спектакля, я, едва женившись в первый раз, стал немедленно настаивать на
ребенке. Я делал все, чтобы не оказаться разоблаченным в своих постыдных
желаниях, я тетешкал Светку, вставал к ней по ночам, водил ее в ясли и в
детский садик, читал ей вслух книжки и постоянно ощущал тоскливую натугу в
каждом своем слове, в каждом жесте. Я делал то, что был должен, а не то, что
хотел.
Потом я развелся, женился на Лине и повторил тот же
сценарий. У меня чудесный сын Женька, но я не скучаю по нему, я не страдаю
оттого, что не вижу его. Я хочу, искренне хочу, чтобы у него все было хорошо,
чтобы он был здоров и счастлив, чтобы вырос умным, сильным и порядочным, чтобы получил
полноценное образование и сделал карьеру в той профессии, которая ему нравится.
Но мне не нужно, чтобы он постоянно был рядом. Я не нуждаюсь в нем. Как не
нуждаюсь и в Светке. И если меня задевало, что она отстранилась от меня, как
только я расстался с ее матерью, то вовсе не потому, что я без нее страдал и
хотел как можно больше с ней общаться, а просто потому, что мне было досадно:
ну как же так, столько сил на нее потрачено, столько бессонных ночей проведено
в смене одной пеленки на другую, укачивании, песенках и баюшках, столько книг
прочитано вслух, столько выходных угроблено на бессмысленные походы в зоопарки,
детские театры и парки с аттракционами. И где благодарность за все это?
Я был сам себе отвратителен, мысленно произнося все эти
слова и молча выжимая пуд за пудом. Выходит, моя так называемая любовь к
собственным детям - не более чем вложение капитала? То есть я вкладываю
чувства, которых на самом деле не испытываю, и получаю в результате ренту в
виде собственного имиджа в глазах семьи и друзей. Ну и в своих собственных
глазах, разумеется, тоже. Со Светкой коммерческий проект долгое время не
выгорал, вложенные капиталы доходов не приносили, и меня это злило, как злило
бы любого нормального финансиста. А когда Светка минувшей осенью обратилась ко
мне со своими проблемами и попросила ничего не говорить ее матери, я
обрадовался и с облегчением вздохнул: финансовая схема заработала, на вложенные
денежки начали капать дивиденды. Неужели я до такой степени моральный урод?
Да нет же, никакой я не урод. Если верить Мимозочке, таких,
как я, огромное количество, но мы все стесняемся своего отличия от стандарта и
поэтому притворяемся, скрываем свою непохожесть на соседа. А зря! Мы,
оказывается, имеем право быть такими, какие мы есть. А если мы собой недовольны,
если свои индивидуальные особенности считаем дефектами и пытаемся их скрыть или
скорректировать, то тем самым предаем собственную личность. Вообще-то
утверждение довольно спорное. Есть множество аргументов "против", но
и немалое количество "за". В любом случае, это теория, над которой
имеет смысл подумать.
Последние слова я мысленно договаривал себе, уже подходя к
двери своей комнаты. Сейчас быстренько приму душ, смою честный спортивный пот,
возьму плавки и халат и отправлюсь в бассейн...
В комнате кто-то побывал. В принципе, это мог быть кто
угодно, и медсестра, и врач, и санитарка, двери здесь не запирались: мало ли,
кому-то станет плохо, и врач даже войти не сможет. Но после визита медсестры на
тумбочке рядом с кроватью обычно оставались прописанные врачом таблетки, а
визит санитарки, убиравшей комнату, отмечался влажностью пола и прочих
поверхностей и сверканием сантехники. Никто из персонала не имел привычки (да и
не посмел бы, я думаю) рыться в моих вещах и бумагах. А бумагами несомненно кто-то
интересовался. Я это заметил сразу.
Собственно, ничего секретного в них не было, я не мафиози и
не политический деятель, да и бумаг-то как таковых у меня практически не было.
Я имею в виду бумагу как официальный документ. Все, что было мною прочитано и
изучено, уже давно увезено Мусей назад, в ее офис. Оставались только блокноты,
в которых я делал краткие записи, не полагаясь на память. Чье-то удачное
выражение, чей-то жест, занятная привычка, любопытный факт, неожиданная мысль
все то, что обычно составляет так называемые "записные книжки
писателей". Иногда в такие блокноты записывались отрывки длиной в
несколько абзацев, если не хотелось или не было возможности включить компьютер.
Иногда - сюжетные повороты или фрагменты будущего диалога. Как только все,
записанное в такой блокнот, перекочевывало в рукопись, сам блокнот безжалостно
выбрасывался, я никогда их не хранил и архивов не создавал. Неужели эти
короткие отрывочные записи могли кого-то заинтересовать?
