- К сожалению, я не могу дать интервью, - грустно
признался я. Это совершенно невозможно. Может быть, вы сможете покривить душой,
поговорить с ними и что-нибудь придумать?
- Что, например?
- Ну, что состояние у меня очень тяжелое, пускать ко
мне никого нельзя, но память полностью восстановилась, как и прогнозировал
лечащий врач. Добавьте какие-нибудь подробности о том, как я общаюсь с
персоналом, какой я душка, как меня обожают медсестры, как мужественно я
держусь и как мне здесь нравится. Так сильно нравится, что я даже перебираться
в другую больницу не хочу.
- А вы потом не станете это опровергать и говорить, что
это все вранье? - она глянула подозрительно, но, вместе с тем, напряженные
мышцы лица заметно расслабились. Видно, такой вариант ей показался вполне
симпатичным. У моей суровой медузищи явно наличествует чувство юмора, во всяком
случае, рыхлая желеобразная поверхность ее вдруг стала полосатой, а по краям -
в прелестный провинциальный горошек. Развеселилась, видать.
- Обещаю, - твердо сказал я. - Если хотите, могу
заявить это в присутствии всего персонала и подтвердить в письменном виде.
- Надеюсь, это не понадобится, - скупо улыбнулась
главврач и унесла мою славную медузочку, к которой я уже почти привык.
Определенно, сложившаяся в детстве привычка видеть и слышать
людей при помощи образов из мира флоры и фауны сильно помогает в жизни. Во
всяком случае, мне.
Глава 2
- Какой кошмар! Я немедленно переведу тебя в другое
место, более пристойное.
- Мне и здесь отлично, - я пытался сопротивляться, но
понимал, что все мои жалкие потуги не имеют смысла. Спорить с матушкой я не
мог. Не умел, что ли? Или смелости не хватало? Всю жизнь это было одной из моих
проблем.
Она появилась внезапно, ворвалась в палату с лицом,
одновременно выражающим скорбь и праведное негодование. Опытным взглядом и
умелыми руками хирурга с многолетним стажем она, бросившись ко мне, быстро
провела первичный осмотр и успокоилась только тогда, когда не обнаружила на
моем теле ни рваных ран, ни переломов. Только синяки и ушибы, на вид, правда,
весьма устрашающие, но совершенно не опасные для жизни и здоровья. Матушка у
меня, между прочим, действительно хирург, и, говорят, хороший, хотя мне на
собственной шкуре испытывать ее мастерство, к счастью, не приходилось.
- Почему ты мне не сообщил? - гневно вопрошала она. -
Почему о том, что случилось с моим сыном, я должна узнавать из газет? Верочка
так никогда не поступила бы. Кто у тебя есть на этом свете ближе матери?
Ну вот, так я и знал. По крайней мере ясно одно: за без
малого два года матушка не утратила привычку сравнивать меня с покойной
дочерью, моей сестрой. Я безумно любил Веру, отчаянно страдал, когда она
умерла, я согласен с тем, что она была лучше меня, добрее, тоньше. Да, все это
так, но нельзя же теперь до скончания моей собственной жизни выслушивать упреки
в том, что я не такой, как она?
- Мама, ты ведь уехала в Самару. Как я мог тебя найти?
- Не выкручивайся! Я оставила тебе все телефоны, ты,
между прочим, сам на этом настаивал. Ты хотел иметь возможность разговаривать с
сыном каждый день. Ты же считаешь, что без общения с тобой Женечка пропадет.
Надо же, она оставила мне все телефоны своих приятельниц, у
которых собиралась гостить. А я и не помню!
- Не помню, - произнес я вслух. - Я все забыл.
- Не выдумывай! - Безапелляционности моей матушки можно
было только позавидовать. - О том, что я уехала в Самару, ты ведь прекрасно
помнишь. Ты всегда умеешь помнить только о том, что тебя устраивает, а о том,
что нарушает твои планы, ты с удовольствием забываешь. Верочка такой не была.
- О том, что ты в Самаре, я узнал от врача, который
звонил тебе на работу. Слава богу, дежурная медсестра в отделении оказалась в
курсе, куда ты уехала. А ты-то как узнала про меня?
- Я же сказала: из газет. Почти во всех было краткое
сообщение о том, что ты попал в аварию и лежишь в больнице в Талдоме. Я тут же
примчалась.
- А Женька? Он тоже вернулся с тобой?
- Естественно. Я не стала брать его с собой сюда, ведь
неизвестно, в каком состоянии я бы тебя застала, незачем ребенка травмировать.
Это правильно, травмировать двенадцатилетнего пацана вовсе
ни к чему. Редкий случай, когда я был полностью согласен с мамой. Но все-таки...
Я помню сына десятилетним. А теперь ему уже двенадцать. Каким он стал? Сильно
ли вырос? Повзрослел ли? Что ему теперь интересно, чем занимается на досуге,
как учится в школе?
- Мама, у тебя нет случайно Женькиной фотографии с
собой?
Взгляд ее потеплел, даже морщины разгладились.
- Соскучился? - понимающе спросила она. - Конечно,
есть.
Она полезла в сумку, достала записную книжку, а оттуда -
снимок, девять на двенадцать. На фотографии крепкий широкоплечий мальчишка с
копной пшеничных слегка вьющихся волос, одетый в ярко-красный горнолыжный
комбинезон, стоял на склоне горы с лыжными палками в руках. В горле встал ком,
и я непроизвольно пробормотал вслух то, что думал:
- Какой же он стал красивый! И совсем большой! Где это
он? Он теперь катается на горных лыжах?
- Да что ты, Андрюша! Это же Лина возила его в
Швейцарию в январе, на каникулах. Побойся бога, у вас дома стоит в рамке точно
такая же фотография, а ты как будто в первый раз ее видишь...
Она осеклась и внимательно посмотрела на меня, буравя
недоверчивым взглядом.
- Как будто в первый раз, - эхом откликнулся я. Только
тут до матушки наконец начало доходить то, что ей сказал доктор Василий
Григорьевич. Он обязательно должен был ей об этом сказать, ведь она наверняка
разговаривала с ним, прежде чем явиться в палату, в этом, зная ее характер,
можно было даже не сомневаться. Что ж, гены, как говорится, в форточку не
выкинешь, если мама упрекала меня в том, что я с удовольствием забываю о том, о
чем не хочу помнить, то она с не меньшим удовольствием не слышит то, чего не
хочет слышать. Наследственность, однако! А может, результат воспитания? Какой
пример видел с детства, такому и подражаю.
- Сыночек... - ее голос так явственно задрожал, что мне
захотелось тут же броситься к ней, обнять, прижать к себе, утешить. - Так ты
действительно ничего не помнишь?
- Ничего, - подтвердил я, стараясь казаться спокойным и
даже веселым, дабы не нагнетать трагизм и не расстраивать ее. - За последний
год и девять месяцев - ничегошеньки. С восемнадцатого июля девяносто девятого
до двадцать седьмого апреля нынешнего года.
Мама наконец перестала изображать фонтан, из которого вместо
воды брызжет чистая энергия пополам с критичностью, села на стул, оперлась
подбородком на руки, сложенные на высокой спинке моей кровати.
